Колокола - [111]

Я промчался по фойе с вином для Гуаданьи, которое держал перед собой в одной руке, а другой отгонял княгинь. Мелькали кружева, оборки, ослеплял блеск множества медалей. Меня тошнило от их мельтешения. На мгновение я закрыл глаза. Почувствовал, как вино плеснуло мне на запястье.

Толпы людей неторопливо прохаживались по коридору перед своими ложами, бормотали, терлись друг о друга в узком пространстве. Я жался к стене, стараясь не касаться широких подолов своими нескладными коленями. Еще немного вина выплеснулось через край бокала. О боже! — кровавое пятно появилось на вдовствующем заду! Наконец я миновал последнюю ложу и подошел к двери на сцену.

Здесь царило еще большее возбуждение. В конце бывшего зала для игры в мяч было совсем мало места для всех этих тайных махинаций, которые происходили за сценой. Мимо один за другим шли музыканты, прижимая инструменты к плечам, как солдаты ружья. Помощники Тассо наполняли лампы маслом и смазывали пазы движущихся декораций. В последний раз подметали сцену — если бы Гуаданьи споткнулся и упал, он бы точно скормил их медведям в зверинце императрицы. Фурии мазали лица черным гримом.

Тассо высунул голову из люка и закричал на них:

— Если прикоснетесь к декорациям Куальо, я вам пальцы ваши грязные откушу!

Синьора Клаварау выводила трели в своей тесной гримерной, а в гримерной синьоры Бьянки — я увидел сквозь щель в двери — Эвридику мазали белой краской, чтобы в первой сцене оперы она выглядела по-настоящему мертвой. К тому времени я уже пролил половину вина и оставшуюся часть оберегал, как будто это была моя собственная кровь.

Только у Гуаданьи комната была размером побольше чулана. Я постучал и, не дождавшись ответа, вошел. Любой другой был бы немедленно осыпан проклятиями, но меня он ждал — я понял это по тому, как выжидательно он посмотрел. Он сидел ко мне спиной и разглядывал меня в зеркале. Его отражение поразило меня: ресницы были аккуратно загнуты, морщины разглажены кремом. Он выглядел лет на десять моложе. На какое-то мгновение мне показалось, что я вижу в зеркале свое отражение.

Потом он заговорил. Голос был не мой.

— В империи кончилось вино?

Я покачал головой и протянул ему бокал. Он сделал глоток и отставил его в сторону. Глюк довел свой план до конца: не было ни павлиньих перьев, ни золотого кружева, ни парика. На Орфее была простая белая туника, открытая на выпуклой груди.

Я стоял за ним. Он, глядя на себя в зеркало, сделал вдох через раздувающиеся ноздри, потом закрыл глаза и, сложив рот в узкую трубочку, осторожно выдохнул воздух, как будто задувая свечу. Нужно, чтобы печаль становилась все сильнее, сказал он мне, чтобы публика поверила в нее.

У меня даже пальцы на ногах свело.

— Синьор, — наконец спросил я, не в силах стоять там более. — Я вам нужен?

— Тебе еще куда-нибудь нужно идти?

— Нет, — ответил я. — Я не хочу тревожить вас, вот и все. Мне подождать снаружи?

Гуаданьи помедлил с ответом, но я знал, он никогда не признается в том, что хочет, чтобы я был рядом.

— Хорошо, — сказал он.

Я вышел за дверь и чуть не столкнулся с четырьмя носильщиками, державшими в руках похоронные носилки Эвридики. Уклонившись, я схватил за руку тощего мальчишку — мне показалось, что он слоняется без дела, — и приказал ему стоять у дверей Гуаданьи и что есть мочи орать в подземелье Тассо, если певец позовет меня.

— С какой стати? — спросил мальчишка. И взглянул на меня, возвышавшегося над ним, так, будто я был значительно ниже его ростом.

Я порылся в карманах. Пусто. Тогда я пообещал заплатить ему двадцать пфеннигов. Он кивнул и занял свой пост, а я нырнул в открытый люк. Под сценой, в подземелье, сидел Николай, опираясь на обломки кровати Тассо. Я улыбнулся: чувствовал он себя вполне непринужденно. Ремус сидел рядом с ним на полу, прислонившись спиной к холодной железной печке. Тассо носился по своему темному подземелью, проверяя веревки и смазывая маслом блоки. Потом он подскочил, просунул голову в люк и начал орать на тупых помощников, чтобы те зажигали лампы. Так он и висел, будто это было одно тело, без головы, и дергался от ужаса, потому что они чуть не подожгли занавес. А Николай, казалось, не замечал, что карлик занят; ему очень хотелось знать все о каждой веревке и о каждом люке.

— А это что за ворот, вон там, впереди? — поинтересовался он. — Чтобы платье императрице задирать? Чтобы все увидели, какие у нее нижние юбки?

— Это чтобы поднимать софиты нижней рампы! — проворчал Тассо, полный презрения к невежеству Николая.

— А вон та веревка? — спросил Николай, прищурившись от света тусклой лампы.

— Открывает и закрывает центральный люк!

— Удивительно, — обратился Николай к Ремусу, — как много он знает.

Ремус с недоверием посмотрел на Николая.

— Не трогай ничего! — прошипел он так, чтобы не услышал Тассо.

Николай воздел руки. Тассо не стал настаивать, чтобы они были связаны.

— Я невинен, как императрица.

Я был так счастлив, что Николай радуется. И, проползая мимо, обнял его.

— Куда ты пошел? — спросил он.

— Смотреть, — обернувшись, ответил я. — Смотреть!

Несколькими днями раньше я обнаружил небольшой глазок, через который Тассо наблюдал за Глюком. Я подполз к нему и стал смотреть. Никогда я не видел такого величественного зрелища. В «бычьем стойле» громко разговаривали самые благородные в мире мужчины. В ложи должно было доноситься каждое их слово, и в этом конечно же был определенный умысел. А прямо над ними нагруженная свечами люстра слабо позванивала в ответ.