Колокола Бесетра - [37]

Он знает, что Лина выпила не больше одного стаканчика, потому что руки у нее дрожат, как всегда в первой половине дня, так они часто дрожат у наркоманов. Одной порцией виски тут не поможешь. Лишь постепенно, по мере того как час проходит за часом, стаканчик следует за стаканчиком, она становится увереннее, оживленнее и даже веселее.

Заходя домой к концу дня переодеться, Могра часто слышал, как они с Клариссой хохочут, однако при его появлении сразу умолкали.

Чего Лина боится? А она действительно чего-то боится. Он уже давно и безуспешно пытается это понять. Время от времени в голову приходит объяснение, всегда одно и то же, которое в данный момент кажется правдоподобным, но после какого-нибудь поступка Лины, случайно оброненного ею слова или сцены, которые происходят все чаще, он вновь начинает теряться в догадках.

Она не позвонила, чтобы узнать, хочет ли он сегодня ее видеть. Это означает, что жена, так же как и Клабо, хочет его о чем-то попросить, а по тому, как она одета, он даже догадывается о чем.

– Бедняжка Рене, как долго, наверное, тут тянется время, особенно теперь, когда тебе стало лучше. Хочешь, я пришлю приемник? А читать тебе еще не разрешают? Может, через несколько дней здесь позволят поставить телевизор?

Ему знаком этот глуховатый голос, эта чуть вялая нижняя губка-это значит, что она говорит просто так, не думая, только бы не молчать.

Правда, обращаться к человеку, который не может ответить, и понимать его по взгляду – дело довольно необычное. Эта мысль до сих пор не приходила Могра в голову. Не потому ли все, кто к нему подходит, не исключая и медиков, ведут себя немного неестественно?

Паузы возникают неизбежно. Никто не в силах говорить без передышки. Такое почти удалось одному Клабо, но ведь это его профессия.

Лина мнется, не зная, сесть ей или лучше не стоит.

– Можно я закурю?

Он кивает и через несколько секунд слышит, как щелкает золотой портсигар, потом такая же зажигалка.

– Несмотря на дождь, столько машин едет за город, словно уже весна...

У нее красивые глаза орехового цвета – стоп, это слово одной из его тетушек, которое напоминает ему о... – но они горят лихорадочным блеском, словно она всегда пребывает в напряжении, словно ее гложет какаято тайная мысль.

Но думать об этом он сейчас не будет. Это второй визит подряд, а после посещения Клабо у него осталось нечто вроде ощущения стыда.

Собственно, это даже не стыд и не гадливость. Могра просто удивлен, выведен из равновесия, как будто только что сделал неприятное открытие или внезапно оказался лицом к лицу с истиной, которую до этого упорно отказывался замечать.

Ему не терпится, чтобы Лина скорее перешла к делу. Имей он возможность говорить, то непременно сказал бы: «Я согласен, малышка, возражений у меня нет. Желаю хорошо провести время».

Скажи он так, и она снова взглянула бы на него с упреком, как на человека, который в очередной раз раскрыл ее планы. Лина чувствует себя виноватой. Иногда он даже знает почему. Он тоже чувствует себя виноватым, но иначе, однако это не та проблема, над которой можно размышлять, когда у тебя температура.

А кстати, есть у него температура или нет? Нельзя сказать, что ему плохо. Он чувствует себя, словно собака в будке, которая издалека наблюдает за проходящими людьми и принюхивается к ним.

– Даже не знаю, что и делать... Мари-Анн звонила мне часа два назад. Ты ж ее знаешь: строит планы и очень удивляется, когда другие не готовы с восторгом их принять. Я ей сказала, что...

Не важно, что там сказала Лина. Все равно результат был бы один и тот же, и не только потому, что Мари-Анн человек властный.

Все более или менее значительные люди Парижа ее иначе как Мари-Анн не называют, как будто это имя носит во всем мире она одна. Ее полное имя Мари-Анн де Кандин. Она графиня. Ее муж скончался десять лет назад. В жизни Мари-Анн он значил очень мало, разве что дал ей свое имя, и она всю жизнь вела себя так, словно его не существует. Это был белокурый и бесцветный человек, один из тех последних парижан, которые носили монокль и все время проводили в клубе, фехтовальном зале и на скачках.

Сама она еврейка, какая-то дальняя родственница Ротшильдов. Отец был банкиром. Он тоже уже умер, а ее почти восьмидесятилетняя мать ведет светскую жизнь в своем имении на мысе Антиб.

Мари-Анн верховодит известной группой людей, которые ведут определенный образ жизни и исповедуют определенные вкусы. Она собирает вокруг себя, в своем особняке на площади Альма и в замке Кандин молодых и не очень писателей и писательниц, киношников, модельеров, молодых девушек, играющих в театре или стремящихся играть, художников, а также известное количество педерастов. Обладает многочисленными и давними связями, чего отнюдь не скрывает. Всем известно, что, несмотря на возраст, – ей уже около шестидесяти, некий дипломат навещает ее и даже нередко остается на ночь. К их компании он не принадлежит и держится в сторонке.

– Обожаю педерастов! – любит говорить МариАнн. – Это единственные мужчины, которые понимают женщин и не занудливы, даже когда речь не идет о любви...