Колокол в колодце. Пьяный дождь - [253]

— Когда освободили село?

— В конце ноября. Но линия фронта долго проходила здесь. Селу здорово досталось.

— Немцы обстреливали село из-за Надьхедеша, — пояснил другой парень. — Русские переселили всех жителей в соседнюю деревню.

— Только к рождеству вернулись.

Я зашагал к селу, но Пишта успел еще крикнуть мне вдогонку:

— А все-таки вам надо будет явиться к товарищу Кордашу!

«Ну и порядки же тут! Строгие, ничего не скажешь, — подумал я, посмеиваясь в душе. — Должно быть, тот самый старик Кордаш?»

— Он командир у вас?

— Он председатель сельской директории!

«Председатель директории? Ну и ну! — удивился я. — А это еще что?» Но тут же я почему-то улыбнулся и почувствовал, что мне стало совсем хорошо.

Солнце поднималось все выше и выше. Оно уже пригревало. Солнечное тепло, словно живительная влага, наливавшая стебли растений, медленно проникало в мои жилы, постепенно разливаясь по всему телу. Кругом царила тишина. Но это кажущееся безмолвие было наполнено бесчисленным множеством еле уловимых звуков, шорохов. Легкое дыхание почвы, копошащиеся букашки и червячки, тихое шуршание осыпающихся крохотных комочков земли, сливаясь воедино, создавали неслышный и вместе с тем наполняющий все окрест таинственный шорох. А над полем, где-то в поднебесье, щелкал, заливался жаворонок, выводя свои трели. Макушки пригорков уже были озарены утренним солнцем, а в ложбинках и в низинах земля еще отливала буроватой влажностью. Снег, должно быть, растаял здесь совсем недавно. Но весна уже вступила в свои права. Благодатная, отрадная для души, она отогревала все закоченевшее и рождала живительные соки для вечного обновления и роста молодых побегов жизни. Одолев зиму, весна стала животворной силой.

Меня крайне поразило, что на полях и виноградниках не видно было ни души. Не только поля и виноградники, но и село оказалось безлюдным. Я дошел уже до главной улицы и никого не встретил. Солнце пригревало все ласковее и действовало умиротворяюще. Молочно-белесая дымка тумана плыла в воздухе, и это придавало строениям и изгородям призрачные, расплывчатые, как на подернутой рябью водной поверхности, очертания. От нескольких домов остались лишь развалины. Крыши многих из них походили на полуобщипанного ошалелого каплуна с взъерошенными перьями.

Безмятежное чувство, переполнившее меня там, в поле, где я уловил скрытые шорохи пробуждающейся земли, понемногу становилось тревожным, как у той вон девушки, что вышла из дому — это, кажется, дом Шёрёшей! — в шлепанцах на босу ногу. Какое-то мгновение она пристально смотрела на меня. Затем, вздрогнув, словно вспугнутая лань, стремглав бросилась к воротам соседнего дома. Прошмыгнув в калитку, она захлопнула ее за собой.

Я как раз остановился перед нашим домом, вернее, домом семьи Балла, когда по улице промчался двуконный барский экипаж. Это была коляска помещика Вёльдеши. Меня бросило снова в жар, и в глазах запестрело. На заднем сиденье восседал Кордаш. Поравнявшись с усадьбой Юхошей, он приподнялся немного с сиденья и дважды выстрелил в воздух из пистолета или из какого-то другого огнестрельного оружия.

Марта, завидев меня, обмерла, и слезы покатились у нее из глаз. Она долго не могла произнести ни слова. А придя в себя, только и твердила:

— Дорогой ты мой!.. Дорогой ты мой!.. — Она сжимала меня в объятиях, осыпала поцелуями. — Ой, как ты плохо выглядишь. Чуяло мое сердце, что ты болен!.. Почему же не написал, хоть бы коротенькую весточку прислал! — Град ее упреков не иссякал. Но мне было приятно; ведь слова ее выражали не укоризну, а горячие, искренние чувства. Она немного похудела, и на ее лице явственно отпечатались следы перенесенных невзгод и тяжелых переживаний.

Девчурки мои заметно вытянулись и тоже похудели. Поначалу они смотрели на меня как-то отчужденно, а потом Марта никак не могла отогнать повисших на мне детей:

— Оставьте в покое отца! Разве не видите, как он слаб?

У меня навернулись на глаза слезы. Марта подошла ко мне вплотную и загородила, чтобы дети не заметили моих слез.

— Полно, милый… ведь все хорошо… дурачок ты мой! — нежно успокаивала она меня.

Марта поставила на очаг большие кастрюли с водой.

Семейство Балла разглядывало меня, словно чудо какое. Тетушка Балла, как только в бурных излияниях семейной радости наступали короткие паузы, тотчас вставляла неизменный вопрос:

— Ну а как Геза?

— Жив-здоров, — говорил я. — Все хорошо. — «Может, рассказать о нашей встрече на улице Казинци? А вдруг — что вполне возможно — это лишь призрачное видение в горячечном бреду». И чтоб избежать дальнейших расспросов, я в свою очередь поинтересовался: — А как Шандор?

— В сельской управе. Целыми днями пропадает там.

Марта втащила большую лохань и всех выставила из комнаты. Раздев меня, она велела мне стать в лохань с теплой водой и принялась мыть меня с головы до пят. Как малого ребенка. Трет мочалкой и одновременно без умолку говорит. Рассказывает о проходившем здесь фронте, об эвакуации. Но ни единой жалобы не проронила, ни одного плаксивого слова. Словно они и горя не хлебнули вовсе! Мол, мучился, переносил невзгоды только я. И, преисполненная сострадания, она не переставая выражала мне свое сочувствие, неумолчно ворковала, заливалась радостным смехом, щебетала, как весенняя пташка, и шутливо проказничала. Ткнув кончиком пальца в выпиравшее ребро, она притворно взвизгнула: