Колокол в колодце. Пьяный дождь - [245]

— Пошляк! — выкрикнула Шари, направляясь к выходу. — И всегда был таким. И еще жалким трусом вдобавок!

— Трусливым холопом! У которого хоть отбавляй…

— Договаривай смелей!

Но Шари не ответила ему. Схватив Кальманку за руку, она с силой потащила его к двери. Кальманка уперся, словно строптивый ребенок. И захныкал.

— Нет… нет. Шари дурная!.. Не хочу…

Даже мне стало жаль его, беднягу.

Судя по всему, Геза тоже жалел парня. Он погладил идиота по большой лохматой голове и принялся увещевать его:

— Не плачь, Кальманка. Ступай, иди по-хорошему с Шари. Потом вернешься. Ты же знаешь, я хочу тебе только добра. Послушайся меня. Ну, ступай по-хорошему.

С большим трудом ему удалось выпроводить их. Когда дверь за ними закрылась, Геза привалился спиной к ней, словно в полном изнеможении. А может, он подпер ее, боясь, как бы они не вернулись. В такой позе он простоял довольно долго, уставившись в одну точку. Лицо его сразу осунулось, на нем появился отпечаток брезгливости, омерзения. И какая-то беспредельная усталость. Было тихо. Стрельба на улице прекратилась. В квартире над нами вдруг заговорило радио. Через потолок проникали невнятные звуки взволнованного выступления или чьей-то напыщенной речи. И кто-то там, наверху, без устали расхаживал взад и вперед, взад и вперед. От этих монотонных звуков еще больше усугублялось тягостное чувство одиночества в этой погруженной в тишину опустевшей квартире.

На какой-то миг Геза, уронив голову, закрыл лицо руками, затем, оттолкнувшись от двери, как пловец от стенки бассейна, шагнул на середину комнаты. Налил себе рюмку коньяку. Потом другую. Выпив, он вздрогнул и, словно очнувшись от сна, стал озираться. Казалось, его удивило, что я здесь, в комнате. Он уставился на меня широко раскрытыми глазами, затем мягкая, почти детская улыбка тронула его губы.

— Поговорим о-чем-нибудь приятном, Бела, — попросил он.

«Поговорим о чем-нибудь приятном» — это тоже входило в число наших забав. Когда мы, случалось, бывали сильно опечалены чем-то или в пылу спора совершенно переставали понимать друг друга, но хотели расстаться мирно, то один из нас обычно говорил: «Ну, поговорим о чем-нибудь приятном». И в таких случаях нельзя было не отозваться на «вызов». По неписаным правилам каждый из нас должен был рассказать что-нибудь интересное, вместе пережитое, оставившее след в памяти. Но только непременно приятное, хорошее. В таких случаях мы отнюдь не предавались сентиментальным воспоминаниям, вздыхая о «добром старом времени». Мы уговорились: никакой сентиментальной растроганности! Наши забавы имели свой определенный ритуал.

— Я расскажу о Ферко Бундаше…

Тут, согласно заведенному обычаю, мне надо было возразить ему: «Какой же это повод для рассказа, малыш!» Вот так мы и забавлялись, наивно, по-детски.

Я же вопреки правилам холодно, сурово отрезал:

— Не надо. Не рассказывай!

Геза не принял во внимание мое возражение. Сделал вид, будто не слышал его. Он прилег поудобнее на кушетку, подпер голову рукой и увлеченно стал рассказывать о Ферко Бундаше.

Настоящее имя героя его рассказа было не Ферко Бундаш, а Ферко Таваси. Это его собаку звали Бундаш. Вот и пристала к нему эта собачья кличка. Как могло так получиться, об этом и пойдет рассказ.

Ферко Таваси попал в коллегию Мункачи весной 1946 года.

Коллегия разместилась в двухэтажной вилле на проспекте Штефании. Раньше эта вилла принадлежала помещику Тамашу Бакачу. Во время осады города советскими войсками здание опустело, его владелец вместе со всем семейством бежал в Задунайский край. Прямым попаданием снаряд вышиб все стекла, содрал штукатурку, как сдирают шкуру с павшей лошади. Мебель бывшего владельца растащили. Студенты коллегии, заняв отведенное им здание, навели в нем свой порядок. Будущие скульпторы, живописцы, графики временно стали каменщиками, плотниками, малярами. В какой-то казарме они раздобыли двухъярусные койки, соломенные тюфяки и большие котлы для выложенной кафелем кухни. Благодаря заботам местной организации компартии в них попадала даже фасоль или картошка. Словом, вилла на проспекте Штефании напоминала скорей обиталище бедняков, чем барское жилище. Но эта бедность была совершенно особая. Она была какая-то удивительно светлая.

Этот свет исходил от ребят-подростков, семнадцати-, восемнадцати-, двадцатилетних парней из Йожефвароша, Уйпешта, Эржебета и других рабочих окраин Будапешта, а также сел и хуторов Альфёльда. Кто они, эти люди в ветхой одежде? Дети? Подростки? Нет, взрослые! Иные из них уже проводили раздел помещичьей земли между крестьянами, создавали парторганизации, принимали участие как в политических схватках, так и в настоящих боевых сражениях. После осенних выборов, когда махровые реакционеры и их подпевалы вышли на улицы с криками «Будапешт не будет красным», многие из них дрались на проспекте Ракоци и, разумеется, все как один были на стороне рабочих Кёбани. Вечерами вилла оглашалась звуками десен.

Весь мир насилья мы разрушим

до основанья, а затем

мы наш, мы новый мир построим… —

пели они, и не только пели, но и свято верили в это и действовали. А вокруг притаились погруженные в молчание городские кварталы.