Колодец с живой водой - [143]

Удивительная перемена произошла с Линой. Ее слезы высохли, а когда, держась за руки, мы смотрели на это невиданное огненное шествие, она даже улыбнулась. Я буквально чувствовал, как ею овладевает глубокая и искренняя радость. Казалось, она вовсе не испытывает усталости; напротив, объятия, поцелуи, сочувственные слова, которые говорили ей те, кто когда-то знал ее отца, придавали ей сил, и Лина снова и снова благодарила тех, кто пришел почтить его память.

Ночь мы все же провели в Валья-Крусес, однако наш сон был не слишком продолжительным. Рано утром я снова отвез Лину и Пауло к колодцу в машине Колина. За ночь количество собравшихся там людей выросло чуть ли не вчетверо, да и по дороге мы видели на обочинах бесчисленные импровизированные стоянки, где заночевали те, кто добирался издалека. И это было еще не все – из Валья-Крусес, из дальних долин и поселков двигались к плантации новые и новые толпы сборщиков кофе, уборщиков тростника, ремесленников и крестьян. При виде всех этих людей скорбь окончательно оставила Лину, горе утихло, и их сменили радость и ликование. Глядя на ее лицо, можно было подумать, что она вот-вот пустится в пляс. В конце концов она не выдержала и попросила меня передать руль Пауло, а сама выбралась из кабины и пошла дальше пешком, хотя до плантации оставалось еще почти три мили. Я последовал за ней. Часа через полтора мы наконец добрались до бараков и были ошеломлены открывшейся нашим глазам картиной. Под деревом, где мы когда-то принимали больных, на площадке перед бараками и на каждом свободном пятачке волновалось настоящее людское море. На мой взгляд, здесь было тысяч пять-семь, и люди продолжали прибывать – и не по одиночке, а группами человек по тридцать.

Увидев эту огромную толпу, я отыскал Пауло и, вывернув карманы, отдал ему все деньги, которые были у меня с собой. По местным меркам, несколько тысяч долларов были огромной суммой, и все же я сомневался, что ее хватит, чтобы накормить этих людей. Я не сказал ни слова, но Пауло понял меня совершенно правильно. Он одобрительно похлопал меня по плечу, а потом, к моему огромному удивлению, вернул мне деньги.

– Не надо, – сказал он, качая головой, потом показал рукой на море людских голов: – Никарагуа платить.

И он был прав. Над площадью уже поднимались дымы походных костров, а со стороны кухни доносился запах риса, бобов и пекущихся лепешек. Свиней, которых многие гости приводили с собой, привязав за шею веревкой, тут же закалывали, и целая бригада раскрасневшихся, потных мужчин зажаривала их целиком над раскаленными угольями. Готовые туши они разрезали на части и несли на больших подносах к столам, а в костры подкладывали свежие дрова, когда же они, в свою очередь, превращались в угли, на вертел насаживали свежую свиную тушу. Не меньше десятка женщин из ближайшего барака несколько часов кряду обжаривали и мололи кофейные зерна, чтобы каждый мог попробовать и запомнить знаменитый «манговый кофе» Алехандро Мартинеса. Еще одна большая группа женщин в фартуках и платках безостановочно чистила и шинковала свежие овощи, нарезáла крупными ломтями ковриги хлеба и укладывала их в высокие корзины.

В какой-то момент Лина вынырнула из толпы и, взяв меня за руку, двинулась между палатками, гамаками и кострами, чтобы своими глазами увидеть, как идут приготовления к поминальной трапезе. По пути она не переставая благодарила всех, кто знал ее отца и мать или считал, что его жизнь переменилась к лучшему благодаря семье Мартинесов. Любой другой человек на месте Лины давно свалился бы с ног, но она, казалось, не знала усталости, и я догадывался почему, хотя еще недавно, скажи мне кто-нибудь, в чем дело, я бы ни за что не поверил, что такое возможно. Да, боль от потери, которую пробудила в ней моя находка, сменилась благоговением, которое, в свою очередь, переросло в кристально чистую радость, почти в торжество. И так чувствовала себя не одна Лина. Десятки, сотни, тысячи детей, стариков и матерей с младенцами на руках снова и снова подходили к ней, чтобы обнять или пожать руку, поцеловать и сказать хотя бы несколько теплых слов о ее отце, которому они наконец-то могли отдать последние и вполне заслуженные почести. При этом траур оставался, как и положено, трауром, но благодарность к отцу Лины, которую испытывали все эти люди, была столь велика, что они не могли не радоваться возможности попрощаться с ним в последний раз.

Скажу откровенно, я и представить себе не мог, что столько людей может без всякого принуждения прийти на похороны простого фермера. Что-то похожее, возможно, происходило во время похорон президента Кеннеди, но тогда всей нацией владело глубокое и искреннее горе, к которому примешивалась горечь рухнувших надежд. Здесь же все было иначе: Алехандро Сантьяго Мартинес умер, но я почему-то чувствовал, что надежда, которую он подарил всем этим людям, по-прежнему живет в большинстве сердец.

Из-за большого количества людей и только что поступивших сведений о том, что еще несколько сотен человек прибудет из самого́ Манагуа (до столицы было восемь часов езды на автобусе), похороны пришлось отложить еще на день. Главная и самая серьезная проблема заключалась в недостатке воды. Еды приготовили достаточно, даже туалетов хватало, но чистой воды на плантации попросту не было. Между тем время приближалось к полудню, на площадке перед бараками становилось все жарче, и Лина, повернувшись ко мне, спросила, утирая пот с верхней губы: