Колодец. Ночь без луны - [32]

На жасминовый куст прямо перед окном села синица и, вертя головкой, озиралась, не опасаясь белой фигуры за окном. Потом снялась, и ветка долго еще качалась.

«Вчера, когда мы вкалывали, мне вдруг послышалось — комбайн вроде. Далеко-далеко где-то. И сразу вспомнился наш друг Ецис. Где мы, бывало, ни косим хлеба, он тут как тут. Жив ли он еще, Ецис? Ведь прошло больше пяти лет. Вот видишь, опять я о пустяках.

Напиши, моя Лаура, длинное-длинное письмо. О себе и о детях. Мне дорога каждая Твоя строчка.

— Целую Тебя, а также Зайгу и Мариса.

Рич».

Она сложила листок и прижалась лбом к прохладному стеклу. Лучи утреннего солнца озаряли и ее. Волосы, плечи…

Только когда за стеной скрипнула Альвинина кровать и послышалось старческое кряхтенье, Лаура, вздрогнув, выпрямилась и почувствовала, что замерзла. Одевшись, она прошла на кухню. С подстилки встал песик, смешно потянулся, как ребенок, и засеменил к ней.

— Ну, Тобик? — шепотом сказала Лаура и, нагнувшись, взъерошила мягкую шерсть щенка.

Когда она села на скамеечку растапливать плиту, Тобик пристроился рядом, положил морду ей на колено, глядя в лицо круглыми карими глазами.

— Ну, чего тебе, милый? — тихо повторила Лаура, чувствуя, как тесно прижался щепок теплым боком к ее голой ноге.

Тобик мешал ей, но пренебречь лаской собаки она не могла.

В Альвининой комнате раздалось шлепанье босых ног, потом шарканье тапок. Лаура взяла смолистые лучины, уложила в плиту и, сунув под низ письмо, чиркнула спичкой. По исписанному листу пополз синий огонек, лизнул щепки, и оранжевое пламя охватило поленья. Она смотрела, как сгорают Ричевы слова, превращаясь в черный пепел. Щенок не мигая глядел на пламя. Они сидели рядом, человек и собака, как и тысячелетия назад сидели, глядя на огонь и греясь у огня, далекий предок Лауры с далеким предком пса…

Зевая во весь рот, вошла Альвина.

— Кто это, думаю, там шебаршится? А это ты, ранняя пташка. Батюшки, уже и плиту растопила! — обрадовалась она.

Лаура притворила дверцу и поднялась.

— Дел много, — сказала она, — и в школу ехать надо.

— Носишься как угорелая! — проговорила Альвина, черпая ковшом со дна подойника. — Медаль все равно не повесят, не бойся… Сходи принеси водицы. А теплая пусть стоит умываться. На кофий хочется свежей.

Лаура отперла задвижку и вышла во двор, звеня ведрами. Утро было ясное, очень прохладное и звонкое-звонкое. Она обратила внимание на странный протяжный скрип. Поставив ведра, прислушалась и с удивлением поняла, что скрипит, видно, колодезный журавль в Вязах. Казалось, до него рукой подать… Она никогда этого не замечала.

Лаура спохватилась, что все еще стоит и слушает тот далекий и близкий звук, стала быстро крутить рукоятку, и пронзительный визг ворота заглушил все.

А когда она выехала на озеро, то услыхала стук молотка. Из-за полуострова постепенно выплыли Вязы, прошел через двор и скрылся из виду Эйдис, а возле дома скликала кур Мария.

— Цып, цып, цып! — явственно доносилось по ветру.

Но все перекрывал, точно раскалывая звуки, стук молотка, и Лаура увидала на крыше Рудольфа. Приколотив дранку, он распрямился, повернул голову и — она чутьем угадала — заметил ее. Он стоял у конька крыши, и ветер парусом надувал его рубашку. Но расстояние росло, фигура на крыше стала маленькой и казалась неподвижной.

2

По озеру бежали нервные волны, и лодка качалась среди солнечных бликов. Рудольфу хотелось помахать Лауре со своей высоты, но он не был уверен, что она его видит и тем более, что ответит. К тому же, наверно, он имел жалкий вид с этой брезентовой сумкой не сумкой, торбой не торбой, которую Эйдис, как пастуху или нищему, повесил ему на шею, — так с инструментом способнее лезть на крышу. Даль, казалось, была педантично выписана тонкой кистью: силикатно-белое Заречное под серым шифером, старинная под модерн (или модерн под старину) башня сушильни, рассыпанные хутора и широкой дугой леса, леса, леса, в долине — серьезные темные ельники, на взгорьях — веселые длинноногие сосны. Дым из труб реял флагами.

— Ноги замлели? — крикнул снизу Эйдис.

— С чего бы? — отозвался Рудольф.

И, хотя он ответил отрицательно, Эйдис продолжал:

— С непривычки, брат, не так оно легко, я знаю. Возьми пример — скакать верхом. Со стороны глядеть — подумаешь! Ты ведь сидишь на коне, а не он на тебе. А попробуй-ка без привычки, запоешь лазаря.

Внизу, наверно, совсем потеплело — Эйдис ходил в одной рубашке, а тут, наверху, Рудольфа обдувал ветер: во дворе, между стенами и заборами, ему было не разогнаться, зато над крышами да деревьями, на просторах озера ему была вольная воля.

— Эйдис!

— Чего?

— Гвозди кончились.

— Новых больше нету. Пойду возьму старые. Постукаю молотком, и порядок.

Он скрылся на гумне, вернулся с жестяной банкой из-под конфет, где лежали крючки, винты, пробойники, и, сев у камня, стал выпрямлять гвозди. Порой оттуда доносилось и сердитое сопенье: наверно, гвоздь сломался или угодил по пальцу молоток. А Рудольф, аккуратно приладив, прибивал дранку. Над ним носились ласточки. Новых дранок было не так много, дюжины три, не больше, да и те насилу отыскали. Где только они с Эйдисом не рылись, поднимая тучи пыли. На чердаке, в сарае, на гумне. Разворотили чурбаки для поделок, перекатили бочки, опрокинули лохань… А нашлась дранка в клети, в ларе. Как и во многих крестьянских дворах, все углы в Вязах были забиты старьем — там оно никому не мешало, но развороченное, при свете дня, оно имело жалкий вид. Кособокая кровать, хромые стулья, беззубые грабли, оббитая прялка, сундуки с пыльными, разного калибра бутылками и мышиным пометом. Никто тут и в мыслях не держал ни прясть, ни вино делать, просто у латышей такая натура — рука не подымается выбросить годную еще посуду или инструмент…