Колода без туза - [9]

Кузнецов внимательно смотрел на стрелочника.

— Еще у него лицо дергалось вот так, — старик неловко подергал правой щекой. — Неужто поймали?

— Ямщиков знал этого человека? — спросил Кузнецов.

— Кого? Плюснина? — Старик очень удивился вопросу. — Так ведь как не знать. Плюснин у Ямщиковых на фатере стоял.

— Вон как, — сказал Кузнецов.

— Дом у их справный был, места много, — обстоятельно объяснил стрелочник. — А народу — Володька с матерью, других на войне поубивали. Жандарм и облюбовал под жилье.

— Ямщиков выполнял поручения Плюснина? — спросил Кузнецов.

— А кто его знает, — вздохнул стрелочник. — Володька сызмала не из болтливых, а уж Плюснин — подавно. Вроде не ругались, не слышно было. Так что, может, сполнял… Жаль, мать Володькина летось померла от тифу, она бы вам все как есть обсказала. А вы, товарищ Кузнецов, еще с народом потолкуйте.

Стрелочник вернул чекисту фотографии, и тот спрятал их в портфель.

— Спасибо вам за помощь, — сказал он старику.

— Не на чем, — показал тот в улыбке прокуренные зубы. — Только бы толк был.

Промозглым осенним днем закопченный паровозик с высокой трубой, астматически хрипя, подтащил ободранный пассажирский состав к железнодорожной станции с вывеской «СТ. БЕЛЕЦКЪ». Толпа пассажиров с мешками и баулами густо хлынула на разбитый перрон, по которому старый бельмастый цыган в зеленой плисовой жакетке и с серебряной серьгой в ухе понуро вел в поводу грустного гнедого коня. В глазах человека и лошади застыла одинаковая покорность судьбе. Пьяненький редкозубый гармонист с лихо выпущенным из-под фуражки русым чубом, привалясь спиной к пыльному станционному палисаднику, безжалостно терзал мехи трехрядки и, нещадно фальшивя, выводил высоким голосом первую строку романса:

— Я встретил вас, и все былое…

Дальше этой фразы дело никак не шло. Закончив ее, певец каждый раз переводил дух и старательно начинал сызнова. Двое мальчишек, заливисто хохоча, пронеслись наперегонки с весело лающим лопоухим псом. Пробежал, топоча, вспотевший мужичонка с закинутым за спину мешком, в котором визжал и бился поросенок.

Камчатов сошел с поезда, поправил картуз, двинулся в город.

Вскоре он уже стоял у изножья полуразвалившейся зубчатой башни рядом с молодым вихрастым чекистом Осокиным, бывшим студентом Томского технологического института, одетым в начищенные хромовые сапоги, кожаную куртку. На руины старой крепости спускались сумерки. В поросших кустарником остатках стен носились стрижи. Внизу, под холмом, раскинулся город.

— Жестокости этот Плюснин был необычайной, животы безопасным лезвием вспарывал, — волнуясь, рассказывал Осокин. — Во всем подражал своему предшественнику Овчинникову.

— Простите, — Камчатов насторожился, — вы сказали — Овчинникову?

Осокин кивнул.

— Капитан Овчинников? — уточнил Камчатов.

— Капитан, — удивился Осокин. — А вы откуда знаете?

— Получили из Иркутска ориентировку о его розыске, — объяснил Камчатов.

— Любопытный экземпляр, — продолжал Осокин. — Голубая кровь, Пажеский корпус окончил, на фортепьянах умел. Офицеры на допросах рассказывали: в подвале рояль стоял, Овчинников во время допроса всегда Моцарта играл, «Турецкий марш». Людям кости ломают, а он знай себе музицирует. Так Плюснин, представляете, специально музыке учился у своей жены, чтоб и в этом на Овчинникова походить. Прямо влюблен был в него, хоть не видел никогда.

— Почему не видел, товарищ Осокин? — заинтересовался Камчатов. — Кумира — и не видел?

— Овчинникова перевели в Иркутск прежде, чем в Белецк приехал с назначением Плюснин, — объяснил Осокин. — Но слух остался.

— Связи Плюснина известны? — спросил Камчатов. — Знакомые, друзья?

— Одних мы расстреляли, другие сгинули куда-то, — пожал плечами Осокин.

— А родня? Вы сказали — жена?

— Он ее с юга привез. — Осокин снял пенсне, стал протирать носовым платком. — Кажется, подобрал под Новороссийском во время деникинского отступления. Дамочка, что называется, с прошлым. А уж венчались здесь, в Белецке.

— Где она сейчас? — нетерпеливо спросил Камчатов.

— Понятия не имею, — виновато вздохнул Осокин.

Белецкая церковь была тиха, прохладна и погружена в полутьму. Таинственно мерцали на иконостасе загадочные лица угодников. Пахло сыростью, мышами и ладаном. Где-то едва слышно капала вода.

Отец Никодим, костлявый седобородый священник в ветхой подпоясанной веревкой рясе, равнодушно наблюдал, как Камчатов, устроившись на подоконнике — единственном относительно светлом месте, терпеливо водил прокуренным коричневым ногтем по испещренным затейливым бисерным почерком страницам пухлого, оправленного в кожу фолианта с плотными пожелтевшими листами.

Вдруг палец застыл. Камчатов недоуменно нахмурился, потом его сухое суровое лицо озарила неожиданная, по-детски радостная улыбка. Захлопнув книгу, он передал ее священнику:

— Дай вам бог здоровья, святой отец.

Отец Никодим истово перекрестился и, сильно окая, серьезно произнес:

— Все было, а чтобы чекист здоровья желал да еще бога поминал добром — не доводилось.

Камчатов рассмеялся и встал с подоконника.

Часом позже Камчатов и Осокин, подняв воротники, прогуливались по низкому пустынному берегу бурливой мутной реки. Спускалась ранняя осенняя ночь. Порывистый ветер нагонял тучи.