Колода без туза - [7]

— Слушаю, товарищ Кузнецов, — произнес уважительно, возвращая удостоверение.

— Насчет Ямщикова, — сказал Кузнецов.

— Так я же объяснил, — с готовностью откликнулся надзиратель. — Вот, у шестьдесят девятой он стоял. — Круглолицый кивнул на дверь камеры.

Он хотел продолжать, но Кузнецов жестом остановил его, подошел к двери с номером 69, отодвинул заслонку «глазка», заглянул в камеру и недоуменно обернулся к надзирателю:

— Она ж пустая!

— Само собой, пустая, — кивнул надзиратель. Его румяное лицо отразило работу мысли. — Так что Куницына час назад в семьдесят седьмую перевели, к Синельникову. А Сердюка, что с Синельниковым сидел, — на первый этаж, в одиночку.

— Как ты их всех помнишь, — удивился Кузнецов.

— У меня на фамилии память, — просиял польщенный надзиратель. — Потому и Плюснина запомнил.

Кузнецов кивнул, подошел к «глазку» семьдесят седьмой камеры, заглянул внутрь. На нарах играли в шашки могучий старик с коротко подстриженными гвардейскими усами и тот, кто в ЧК назвал себя Куницыным. Не отрываясь от «глазка», Кузнецов поманил к себе надзирателя. Тот подошел, и чекист тихонько спросил:

— Который Куницын?

— Молодой, — шепотом сообщил надзиратель.

Чекист кивнул, отошел от двери. Прищурясь, вполголоса еще раз уточнил:

— Значит, Ямщиков его Плюсниным называл? Не путаешь?

— Точно, Плюсниным, — уверенно подтвердил надзиратель.

— Давай, товарищ, условимся, — Кузнецов положил руку надзирателю на плечо, — о нашем разговоре — ни одной душе. Лады?

— Не сомневайтесь, товарищ Кузнецов! — произнес надзиратель, ощутив волнующий холодок приобщения к тайне. — Чего-чего, а помалкивать умеем! — Он судорожно проглотил набежавшую слюну и, набрав в легкие побольше воздуха, радостно продолжал: — Я, значится, что хочу сказать…

Кузнецов предостерегающе поднял руку, и круглолицый, от неожиданности поперхнувшись, обиженно умолк.

Рассветало. За окном упоенно ворковали голуби. Осень была им нипочем.

— Рисковый малый этот Плюснин, — рассуждал вслух начальник ЧК Камчатов, расхаживая по своему кабинету, тоже с «буржуйкой», как у Кузнецова. — Каратель с бронепоезда «ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ», до этого — контрразведка в Белецке, личное участие в расстрелах. При таком раскладе нужно, как говорят в Одессе, иметь большой интерес, чтобы самолично полезть в тюрьму. Н-да…

Начальник ЧК подошел к окну, остановился в раздумье. Голуби продолжали неистовствовать.

— А если Плюснина послал Мещеряков? — сказал Кузнецов. — Не зря он здесь вертится, за кордон не уходит. Что-то его держит.

— Есаул ищет связь с тюрьмой? — продолжая размышлять о своем, рассеянно, будто издалека проговорил Камчатов. — Гм… Интересное соображение… — Он сделал паузу, потом спросил Кузнецова: — Как с Ямщиковым?

— Что Ямщиков, — пожал плечами Кузнецов. — С тринадцати лет на железной дороге вкалывал, потом с белыми дрался, именную саблю заработал, ранен тяжело. Здесь по службе одни только благодарности.

— И такой парень застрелился, от революции дезертировал, — задумчиво произнес Камчатов. — Странно… Неужели его так напугали появление Плюснина и твой приход в клуб? — Начальник ЧК посмотрел на Маслакова. — Возможно, их в самом деле что-то связывало, в прошлом… — Он медленно прошелся из угла в угол, потом решительно сказал: — Значит, так: надо выяснить, где и когда пересеклись пути Плюснина и Ямщикова. — Подошел к Кузнецову: — Поедешь в Белецк. Узнаешь о Плюснине все. А ты, — он повернулся к Маслакову, — дуй на родину Ямщикова. Парень, похоже, с секретом.

— А по-моему, напрасно это, товарищ Камчатов, — покачал головой Маслаков. — Плюснину все равно «вышка». А с Ямщиковым и так ясно. Работал раньше на Плюснина, потом замаскировался под красного. Теперь испугался разоблачения.

Лицо Камчатова потемнело. Он тяжело посмотрел на Маслакова:

— У тебя что, есть доказательства?

— Застрелился — значит виноват, — твердо сказал Маслаков.

Кузнецов даже крякнул от полноты чувств. Он больше не смотрел на Маслакова. Камчатов помолчал, потом спросил:

— Тебе сколько лет, Маслаков?

— Вы же знаете, восемнадцать, — пожал тот плечами. — А что?

— А то, что смолоду запомни: для революции не только жизнь, но и честь человека свята, — сурово сказал Камчатов. — Нам не все равно, почему застрелился Ямщиков. Может, он и виноват, но пока мы этого не знаем. А самое малое сомнение обязаны проверить. Надо будет — ногтями землю рыть станем, чтоб до правды докопаться. Когда равнодушие начинается — революция кончается.

Камчатов отошел к окну. Маслаков, подобравшись, глядел на него и ждал продолжения.

Камчатов подошел к Маслакову, гневно произнес в упор:

— А если ты человека без всяких доказательств за здорово живешь во враги записываешь — беги из ЧК со всех ног! Сам беги, пока не погнали!

Камчатов судорожно закашлялся. В минуты сильного волнения приступы мучительного кашля порой напоминали о далекой зиме девятьсот седьмого года. Двадцатидвухлетнего Федора с партией политкаторжан гнали тогда этапом из орловского централа в Нерчинск. Шли сибирской степью, мороз стоял лютый. Под вечер конвоир, красномордый казак в романовском тулупе и башлыке до бровей, стал измываться над худенькой курсисткой. Девчушка в пальто на рыбьем меху и в строгих кандалах падала от изнеможения, а дюжий конвойный говорил ей все новые гнусности. Камчатов в то время еще не научился владеть собой. Руки и ноги были скованы, поэтому, изловчась, он что было сил ударил казака головой в переносицу. Тот взвыл от боли, брызнула кровь. Строй остановили. Федора раздели догола, очертили штыком на снегу круг, предупредили, что выход из него равносилен побегу: огонь будет открыт без предупреждения. Спокойно дымя цигарками, казаки дождались, пока окоченевший арестант, потеряв сознание, рухнул на снег и лишь тогда до полусмерти избили его коваными прикладами. Месяц провалявшись в бреду на новониколаевской пересылке, Камчатов чудом выжил, но мучительный кашель в минуты сильного волнения остался навсегда.