Колода без туза - [19]

— Не жаль добра? — негромко спросил извозчик и оглянулся.

— Курить никак не брошу, — тихо пожаловался Овчинников.

Извозчик глазами указал ему место позади себя. Овчинников решительно уселся в пролетку. Лошадь резво взяла с места: путь предстоял долгий.

В начале ночи, когда из-за облаков уже вышла хилая луна, извозчик остановил пролетку у поворота лесной дороги. Обернулся к Овчинникову. Кивком головы указал ему на крестьянскую телегу у разбитого молнией дерева, и седок молча пересел из пролетки в телегу. Возница — остроносый мещеряковский связник — завязал ему глаза полотенцем, взял вожжи. Телега со скрипом тронулась по лесной дороге. Спряталась за тучи луна.

Они ехали по темному лесу не меньше часа. Потом далеко впереди сквозь дремучую чащобу замерцал во влажной ночной мгле тусклый светлячок: оконце глухой лесной заимки.

Там, на заимке, ясно теплилась в красном углу горницы неугасимая лампада перед богатым серебряным киотом. Уютно верещал в подполье бессонный сверчок. Висели на бревенчатых, мхом конопаченных стенах вязки лука, пучки целебных трав, красный текинский ковер со старинной казачьей шашкой в серебряных чернёных ножнах, колючая кабанья шкура. На полу, уперев мертвый черный зрак в проем входных дверей, стоял новенький английский пулемет. У стола, выхваченные из мрака светом керосиновой лампы, сидели Мещеряков и Кадыров. Есаул методично чистил шомпольным ершом разобранный маузер. У ног его, преданно глядя на хозяина, лежал Шериф. Корнет напряженно вслушивался в доносящиеся снаружи звуки — тревожный шум осеннего ветра в кронах сосен и жалобный плач выпи на болоте. Внезапно в ночи гулко заухал филин. Уши овчарки мгновенно встали торчком.

— «Кричит сова, предвестница несчастья, кому-то вечный сон суля»… — продекламировал есаул, глядя задумчиво на огонь лампы, и после паузы, тяжело вздохнув, добавил: — Был, Кадыров, такой поэт — Шекспир.

— А если все же попытаться штурмом тюрьму взять? — думая о своем, спросил Кадыров, и глаза его загорелись. — Ночью. А, Мещеряков? Лестницы на стены, часовым ножи в горла — и во двор. Нам бы только своих внутрь впустить, а уж там!.. — Он по-звериному втянул воздух раздувшимися ноздрями.

— Снова за свое! — раздраженно прервал есаул Кадырова. — Сколько повторять: на лестницах нас как куропаток перещелкают! Там стены до неба!

— Рисковать надо, есаул, — упрямо произнес Кадыров. — В Харбине свои наверняка разменяют, а тут все же шанс. Тюрьму не возьмем, так хоть в бою ляжем, не у стенки в подвале.

Он замолчал, прислушался: снаружи донеслись лошадиное ржание и скрип подъехавшей телеги. Пес встал с пола, мягко подошел к двери и остановился у порога, подняв голову.

— Нет, Кадыров, штурм не шанс. — Есаул решительно отложил вычищенный собранный маузер. — Вот он, единственный шанс, — Мещеряков кивнул на дверь. — Другого у нас нет.

На крыльце, потом в сенях раздались нетвердые гулкие шаги, скрипнула и отворилась дверь, пугливо метнулось пламя за стеклом лампы. Остроносый связник ввел в горницу неловко переступившего порог Овчинникова. Овчарка принялась его обнюхивать. Провожатый снял с глаз гостя повязку. Мещеряков сделал знак Остроносому. Тот вышел из избы. Есаул встал, щелкнул каблуками, одернул френч.

— Добро пожаловать. — Он указал Овчинникову место за столом против себя. — Рад знакомству. Извините за вынужденную предосторожность. Я — есаул Мещеряков. Слыхали?

Овчинников кивнул. Осмотрелся. Снял и повесил на гвоздь у входа шинель и буденовку. Сел к столу. Есаул уселся напротив. Несколько мгновений он испытующе смотрел на гостя. Первым своим впечатлением Мещеряков остался доволен, а он хорошо разбирался в людях. Овчинников был высок, худощав, мускулист и выглядел лет на тридцать с небольшим. Черты лица его были правильными, вид — уверенным, невозмутимым. Он непринужденно откинулся на спинку скамьи, руки свободно опирались на столешницу. Мещеряков отметил, что этот человек знает себе цену и умеет собой владеть. Лишь глаза внушали есаулу смутное беспокойство. Мещерякову приходилось видеть бегающие глаза трусов, невидящие, словно подернутые пеленой глаза психопатов, суровые, настороженные глаза бывалых солдат. Ярко-синие глаза Овчинникова смотрели на мир прямо и открыто. Только дымчато-сизые, будто тронутые утренней изморозью радужные оболочки придавали им холодный, мглистый оттенок. Есаул поймал себя на том, что не может уловить их выражения, оно отсутствовало. И Мещерякову стало немного не по себе. Человек жестких правил, привыкший со времен кадетского корпуса подчинять других своей воле, есаул во всем любил полную ясность и определенность. А этот человек, сидящий перед ним, не подходил ни под один из известных ему типов. Он не укладывался в схему. Есаулу это не нравилось. Право быть загадочным он оставлял для себя. Что ж, он заставит гостя раскрыться. Вывернет его наизнанку, как выворачивал всякого, кто встречался на его пути, если в этом появлялась необходимость. Мещеряков делал это без колебаний и жалости, холодно-рассудочно, а потому всегда успешно. Сейчас есаулу было особенно важно знать точно, кто на ближайшее время станет в будущей игре его младшим партнером. Доподлинно выяснить, какие у того на руках карты и как он ими будет пользоваться. В случае, если это удастся, он сумеет навязать Овчинникову свои условия игры, выложит в нужный момент на стол козыри, о которых тот не будет догадываться до самого конца партии. А потом, когда Овчинников выполнит предназначенную ему строго ограниченную миссию, Мещеряков избавится от него, как неизменно избавлялся от каждого своего временного союзника, едва тот переставал быть нужным, и никогда в этом не раскаивался: чувства признательности у есаула не существовало, его заменяла строгая целесообразность, так было удобно и необременительно. Овчинников загадочен? Что ж, тем хуже для него. Мещеряков приветливо улыбнулся гостю, сказал: