Колькин ключ - [2]

Когда закурили и путешественник, пуская дым, повернулся к окну, водитель разобрал буквы на спине куртки.

— В Норильске, значит, бывал?

— Не приходилось.

— А чего ж на спине написано?

Путешественник усмехнулся:

— Так это можно и Париж написать.

Дальше дорога пошла совсем битая, и водитель притих — колея не отпускала.

А путешественник задремал, и во сне его худое моложавое лицо стало старше и угрюмей. В отросших русых волосах, спутанных и грязных, явственно посверкивала проседь. Но щеки были выбриты чисто, до зеркальной гладкости.

Из моряков небось, подумал водитель. Или к бабе торопится.

Путешественник дремал недолго, но проснулся свежий и сразу затеял с водителем разговор о жизни.

— Вот ты чего сюда приехал?

— Надо же мир поглядеть. Ну и тугрики, само собой.

— Много выходит?

— Сотни четыре, если без напряжения.

— С калымом?

— Не, законные. Калым тут слабый, не стоит унижаться.

— Тебя как зовут?

— Михалыч. Со школы кликуха такая, я уж привык.

— А тебя?

— Ну, раз ты Михалыч, значит, я Антоныч.

— Очень приятно, — блеснул воспитанием водитель.

— Значит, четыре сотни?

— Примерно.

— А уходит?

— Думаю, половина. Баба чего-то припрятывает, ну а сколько — это нам с тобой не узнать.

— А скопит?

— Может, машину купим. Или пианино — дочка вон растет. Были бы тугрики, а уж куда деть… Нынче такая эпоха — без денег нельзя.

— Почему нельзя? — спросил Антоныч и вскинул на водителя светлые нахальные глаза. — Я ведь живу.

— Без денег никто не живет, — отмахнулся водитель, — сколько-нибудь, да получаешь.

— Нисколько, — сказал Антоныч.

— Уволился, что ли?

— Да уж три года.

— И чего делаешь?

— Мир гляжу, — с ухмылкой сказал Антоныч, — тебе надо, и мне хочется.

— А живешь на что?

Антоныч ответил косвенно:

— Ты в своей жизни много померших с голоду видел? Вот и я не встречал.

Подождал возражений, не дождался и заключил твердо:

— Все живут. Честные, жулики, трудяги, тунеядцы — все живут.

— А семья? — спросил водитель.

— Холостяк! — сказал Антоныч с некоторым даже злорадством.

— Тогда другое дело, — обрадовался водитель, найдя оправдание странному человеку, — тебе легче. А у меня дочь. Куда от нее денешься?

Он явно хотел разойтись мирно.

Но Антоныч гнул свою линию:

— Ну и что — дочь? Много на нее надо? Ты вот вдумайся, в чем твоя жизнь заключается? Сперва зарабатываешь, потом тратишь. На хрена тебе это колесо?

— Ну, а чего делать? — растерялся водитель.

— А плюнь. У бабы небось на пять лет скоплено. Вот и живи пять лет в свое удовольствие. Мир посмотри. Помрешь — назад не пустят.

— Бичевать, что ли?

— А хотя бы. Зачем-то ведь люди бичуют. Тоже себе не враги.

На этот раз водитель думал долго и ответил серьезно:

— Нельзя. Избалуюсь. Я за баранкой восемь лет, с армии. Всего две аварии, и то не я виноват, меня стукнули. Так что водить умею. А больше мне себя уважать не за что.

— Ну раз так, — пожал плечами Антоныч и не окончил фразу — потерял интерес к разговору.

— Мир поглядеть — оно, конечно, ничего, — проговорил водитель. — Только ведь надо человеком остаться.

Антоныч выслушал это равнодушно и не возразил. Он уже был человеком. Отработал. Хватит.

На развилке самосвал повернул к карьеру, а Антоныч сошел и оказался в поселке дорожников. Поселок был небольшой, домов на тридцать, но при всех атрибутах населенного пункта: среди изб и бараков стояли магазин, столовая и даже парикмахерская.

В столовой было четыре блюда. Антоныч пообедал винегретом и борщом, хлеба взял побольше, а на гуляш с компотом тратиться не стал.

Выйдя на улицу, посмотрел на небо — до темна оставалось часа четыре. Пока попутка, пока дорога… Приезжать на новое место вечером он не любил.

Он медленно оглядел поселочек, понял его и, почти не колеблясь, сделал выбор между магазином и парикмахерской. Заодно и постригусь, подумал он и усмехнулся старому, еще школьных лет, анекдоту.

Парикмахерше было лет тридцать пять, глаза робкие, не по профессии. Он повесил рюкзак на вешалку, расстегнул куртку и спросил:

— Сессон делаете?

— Чего? — испугалась парикмахерша.

— Сессон, — повторил он, — самая мода, весь Копенгаген носит.

— А это когда уши закрыты?

Он посмотрел на парикмахершу, понял ее и сказал:

— Да черт с ним, с сессоном. Стриги, как умеешь, и не мучайся.

— Я ж не знаю, как вам нравится.

— Как сделаешь, так и понравится. Он сел в кресло и прикрыл глаза. Руки у женщины были легкие и бережные, хорошие руки.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила она.

— От удовольствия…

А забавно, думал он, ведь как пострижет, так и выпадет жить дальше. Сюда пришел вроде как бичом. Оставит гриву подлинней — придется хипповать. Оболванит — значит, только из заключения, тоже неплохо: мужики опасаются, бабы жалеют.

— Голоду помыть?

Он кивнул, и женщина принесла железный кувшин с горячей водой. Ручка была обмотана тряпкой.

— Сервис у вас тут, — сказал он, — как в Амстердаме.

Женщина постригла коротко, но не оболванила: лицо в зеркале выглядело уверенным и даже красивым — густые брови, волосы от пробора крутой волной, длинный шрам на худой щеке.

А ничего, подумал Антоныч, годится. Следователь по особо важным делам. Или аферист.

— Молодец, — сказал он женщине, — как для себя старалась.