Колька и Наташа - [8]
— Колю вот накормите.
— Да и вам хватит, всем хватит, полный котел. Паек только получили.
— Тогда совсем хорошо. Я тоже проголодался. Неси, Наташа!
Девочка потащила Кольку за собой.
— Ты не знаешь, как с начальством трудно. Ты им варишь, продукты изводишь, труды вкладываешь, а они все заняты да заняты: то собрание, то заседание, то митинг, а то контра пожар устроила.
Колька через силу улыбнулся.
— Тебе-то очень трудно! Много ты варишь, видать!
Наташа готова была вспылить, но вспомнила о просьбе Острова.
— Ну, пойдем, пойдем уж. Знаешь, как у меня мама варит? Пальчики оближешь.
— И у меня мама… — начал Колька, но умолк.
Глава 10. У Марии Ивановны
Мария Ивановна и Наташа жили в небольшой комнате с окнами на юг. Комната выглядела необычно: она имела пять углов. У двух стен стояли железные кровати, у третьей, рядом с окном, сундук, прикрытый половичком. У четвертой — небольшой стол, а рядом с ним — пузатый старенький комод.
Посреди комнаты на листе железа расположилась приземистая печка, труба от которой в виде буквы «Г» уходила в форточку.
С самого раннего утра начинался трудовой день Марии Ивановны, уже немолодой женщины, с ясными, спокойными глазами на широком лице. Работы было много: наколоть и разнести по комнатам дрова, затопить печи, принести из колодца с десяток ведер воды в кипятильник и для мытья полов.
Мария Ивановна очень уставала, но была всегда добра, обо всех заботилась.
Иногда кто-нибудь спрашивал, зачем она так старается. Мария Ивановна отвечала:
— Как для дома, а разве можно по-другому?
Матросы, красноармейцы, работники ревкома называли ее «наша Ивановна». Бойцы относились к ней с любовью. Одному она заплату наложит на гимнастерку, другому белье выстирает, третьего, получившего горестную весточку из дому, успокоит, утешит. И горе, и радость — все несли к ней, и для каждого она находила задушевное слово, иногда строгое, но всегда справедливое.
Кольке Мария Ивановна понравилась сразу. Не перебивая, выслушала она его рассказ о смерти матери и гибели отца.
— Вот что, — сказала ему Мария Ивановна, — живи пока у нас. Ты нас не стеснишь, не объешь: где двое там и третий. А спать будешь… Где б тебя устроить? Да вот на сундуке. Коротковато, верно? Возьми тот стул да подставь его.
— Можно и без стула, тетя Маша, я всегда калачиком сплю. Вы не беспокойтесь, мне мало места надо.
— И рада бы устроить получше, но сам видишь, как живем. Теснота. И какая у нас мебель, как говорится: молоток до клещи, сундук без дна — крышка одна.
Колька невольно улыбнулся.
— Ничего, ничего, тетя Маша. У нас дома, знаете, как тесно было? Раз принес я канарейку, а мама сказала: «Людям жить негде, а ты птицу притащил». Отдал я ее Мишке, жалко было, а отдал.
— Что поделаешь. Рабочий люд, Коля, везде одинаково живет: в тесноте и нужде, но не тужит.
На другой день Мария Ивановна привела в порядок его шинель: укоротила полы и рукава, залатала большую дырку на спине (видно, от осколка снаряда). Подстригла Коле волосы. Потом заставила его вымыться в деревянном корыте.
— Теперь гляди в оба, как бы тебя сорока не утащила, — пошутила она.
Колька носил старые большие сапоги.
Мария Ивановна, рассматривая их, сокрушенно качала поседевшей головой.
— Без перетяжки не обойтись, — не скрывая огорчения, рассуждала она вслух. — А где головки достать? К коже-то на базаре не подступишься: на вес золота. Давеча один в шляпе-тарелке за ботинки запрашивал три тысячи рублей. По карточкам в рабкоопе они, конечно, дешевле. Когда только будут… Одна надежда на Глеба Костюченко. Может, он чем пособит… И штаны у тебя пообносились…
Колька, краснея и переживая, что принес Марии Ивановне столько забот, отказывался:
— Тетя Маша, зачем вы? Я обойдусь, я привык!
— Привык в порванных штанах и в плохой обуви ходить? Полно тебе! Нескладно придумываешь. Как же к такому привыкнешь! — Она оттянула носок от подошвы.
Колька упрямо доказывал:
— А я в них — хоть бы что. У меня ноги не боятся холода.
— Ну, будет тебе рассуждать! — прервала его Мария Ивановна. — Пошутили и хватит. Мне с тобой рядится нет времени. Так ходить нельзя. Ступай, займись делом…
Она дала ему свои высокие сапожки. Мария Ивановна их очень берегла. Это был подарок мужа — прессовщика Нобелевского завода, расстрелянного в 1916 году на германском фронте за большевистскую агитацию среди солдат.
Колька видел, как Мария Ивановна, достав сапожки из сундука, смахнула рукавом несуществующую пыль. Взор ее затуманился, она подержала их некоторое время в руках, вздохнула и еще раз обтерла пыль.
— Одень пока. Гляди, только каблуки не сломай, — и унесла его сапоги.
Наташа затряслась от смеха, видя, как Колька с опаской ступает на высоких каблуках. Ноги у него то расходились колесом, то сталкивались коленками. Он напоминал человека, впервые вставшего на коньки.
Наташа прыгала вокруг Кольки, хлопала в ладоши и распевала:
Колька помрачнел. В эту минуту он ненавидел Наташу. «Эх, не была бы она дочерью Марии Ивановны, я бы ей показал. Никогда с девчонками не связывался, не таскал за косы, но эту…»
