Колибри - [6]

Нет, Марко по-прежнему любил его, но как друг Дуччо Киллери более не имел практического значения – и вовсе не из-за дурной славы Неназываемого. Напротив, пользуясь собственной безнаказанностью, Марко яростно, даже почти героически продолжал бороться с этой славой, особенно если речь шла о какой-нибудь девушке, которая ему нравилась: вы что, совсем чокнулись, говорил он, не понимаю, как можно в это верить. А когда ему предъявляли список бедствий, горестей и болезней, вызванных одной лишь встречей с Дуччо, Марко повторял свои обвинения и гневно выкрикивал решающий аргумент: да Господи Боже, хоть меня возьмите. Я ведь с ним общаюсь. И ничего со мной не случилось. Вы общаетесь со мной – и ничего. Так какого хрена вы языками чешете?

Но избавиться от плотного кокона, затвердевшего вокруг Дуччо Киллери, было уже невозможно. Потому-то, чтобы опровергнуть рассуждения Марко, и возникла теория глаза бури. Она гласила: если тому, кто оказался в центре вихря, сметающего с лица земли целые города, удаётся избежать тяжких последствий, то и тому, кто тесно общается с Неназываемым, как это делал Марко, ничего не грозит; но стоит произойти малейшему периферийному контакту – случайно столкнуться на улице, проехать мимо в машине, даже просто махнуть издали рукой – и поселению конец: ураган его попросту уничтожит. На том и порешили: друзья Марко продолжали подшучивать над ним и всерьёз верить в несчастья, вызванные бароном Субботой (ещё одно прозвище, прилипшее к Дуччо Киллери, наряду с Лоа, Бокором, Мефисто и Калипсо), а сам Марко Каррера – продолжать с ними общаться, при каждом удобном случае обвиняя в суеверии. Так было достигнуто единственно возможное равновесие: теория глаза бури.

Эта штука (1999)

Аделино Вьесполи

виа Каталани, 21

00199 Рим

Италия

для Марко Карреры

Париж, 16.12.1999 г.

Оно пришло, господи, оно пришло. Пришло, а никто и не заметил. Письмо серьёзное, Марко, а я, как всегда, не знаю, что ответить.

Да, я действительно несчастна, но в этом нет ничьей вины, вина лежит только на мне. Хотя нет, я не права, не стоило мне писать «вина» – наверное, нужно было сказать «штука», а не вина.

Я родилась с этой штукой, я ношу её в себе уже тридцать три года, и это ни от кого не зависит, только от меня, как чувство вины, которое тоже ни от кого не зависит, человек просто рождается не окончательной скотиной и потому оно у него есть.

И что же мне тебе сказать? Я говорю: да, теперь ты мог бы найти способ проверить, верно ли то, что ты думаешь и пишешь, и для этого не нужно быть богачом и красавцем. Теперь ты невинен как младенец, совесть тебя не мучает, и ты можешь начать всё сначала, можешь даже, если хочешь, снова наделать ошибок, можешь вернуться в далёкое прошлое.

А вот я не могу, Марко, я в совершенно ином положении, и из чувства вины должна всё перевернуть вверх дном, а после, возможно, уже никогда не обрести покоя. Но я знаю, что ты меня понимаешь, потому что ты из того же теста, и любишь ты так же – боясь причинить боль тем, кто рядом.

Я верю, что ты лучшая часть моей жизни, та, что не лжёт, не увиливает и не бесит (ты позвонил, а я растерялась), та часть, что приходит в мечтах или даже в снах, потому что ты всё ещё мне снишься.

Останется ли это только сном? Или всё сбудется наяву? Сбудется ли хоть что-нибудь? Я здесь, я жду и ничего не хочу делать: хочу, чтобы всё случилось само собой. Я знаю, это дурацкая теория, потому что со мной никогда ничего не случается, но я просто не могу ничего решать – не в этом случае, не сейчас.

Может, я потому все эти годы и тренировалась в ничегонеделании, чтобы справиться с этой штукой. Какой штукой? Не знаю, ничего не знаю, я уже с ума схожу, так что лучше остановлюсь.

Луиза

Счастливый малыш (1960-70)

В детстве Марко Каррера ничего не замечал. Не замечал родительских перепалок, враждебности и нетерпимости матери, сводящего с ума отцовского молчания, изматывающих ночных ссор вполголоса, чтобы не слышали дети, и тем не менее сестрой Иреной, старшей на четыре года, тщательно выслушанных и с мазохистской точностью запечатлённых в памяти; не замечал причины этих перепалок, этой нетерпимости, этих ссор, для его сестры, однако, вполне очевидных, то есть не замечал, что мать с отцом, несмотря на объединявший их статус déracinés^[1] (она, Летиция^[2] – абсолютно антифрастическое^[3] имя – апулийка из Саленто; он, Пробо^[4] – nomen omen^[5] – родом из провинции Сондрио), просто не созданы были для совместной жизни; у них не было практически ничего общего – более непохожих людей на земле, наверное, вообще не существовало: она – архитектор, вся – идея и прорыв, он – инженер, весь – расчёт и навык, она – поглощена вихрем радикальной архитектуры, он – лучший моделист-конструктор во всей Центральной Италии, – а потому не замечал и того, что под покровом вялого благополучия, в котором росли они с братом и сестрой, скрывался полный провал брачного союза родителей, и это вызывало лишь горечь, взаимные обвинения, провокации, унижения, угрызения совести, обиды и безропотное подчинение своей участи, а следовательно, не замечал, что родители совершенно не любили друг друга – то есть, по крайней мере, в общепринятом смысле, присущем этому глаголу, «любить», который предполагает взаимность, поскольку любовь-то в их союзе, конечно, была, но лишь односторонняя, направленная от него к ней – любовь несчастная, а следовательно, героическая, собачья, непоколебимая, невыразимая, самоуничижительная, которую мать так и не смогла принять или ответить взаимностью, но от которой, с другой стороны, и не отказывалась, поскольку было очевидно, что никто другой не полюбил бы её так, и потому любовь эта стала опухолью, да, злокачественной и непрерывно растущей кистой, которая разорвала их семью изнутри, отметив её знаком неудачи, под которым и вырос, сам того не подозревая, Марко Каррера. Нет, он не замечал, что несчастьем сочились сами стены его дома. Не замечал, что в этом доме не было секса. Не замечал ни того, что лихорадочная активность матери: архитектура, дизайн, фотография, йога, психоанализ – была лишь попыткой найти точку опоры; ни даже того, что активность эта включала измены отцу – столь же неуклюжие, со случайными любовниками, выловленными среди интеллектуалов, которые в те годы (и, возможно, в последний раз в истории) придавали Флоренции международный престиж, этих «пастухов чудовищ» из «Суперстудио», «Архизума» и их последователей, среди которых она слыла, даже будучи, согласно данным переписи, несколько старше прочих, достаточно обеспеченной, чтобы позволить себе проводить время в компании своих юных кумиров, не зарабатывая при этом ни лиры. Не замечал он и того, что отец знал об этих изменах. Марко Каррера всё детство ничего не замечал, и лишь по этой причине его детство было счастливым. Более того: не сомневаясь, в отличие от сестры, в отце и матери, не распознав сразу, подобно ей, что родители вовсе не являются образцовой парой, он даже брал с них пример и, подражая им, культивировал в себе запутанную смесь характерных черт, позаимствованных у того и другой, – тех самых, непримиримость которых доказала безуспешная попытка их союза. Что взял он в детстве от матери, так ничего и не заметив? Что от отца? А от чего, напротив, в конце концов на всю свою жизнь отказался – из-за обоих, после того как всё заметил? От матери – беспокойный, но без радикализма нрав; любопытство, но не тревожное ожидание перемен. От отца – усердие, но без осмотрительности; склонность терпеть, но не молчать. От неё – талант видеть, в том числе сквозь видоискатель фотоаппарата; от него – работать руками. Кроме того, поскольку гигантская разница между отцом и матерью вдруг улетучивалась, едва дело доходило до выбора обстановки, сама возможность вырасти в этом доме (то есть с рождения сидеть на этих стульях, засыпать в этих креслах и на этих диванах, обедать за этими столами, делать уроки при свете этих ламп в окружении этих книжных полок и т. д.) давала ему некоторое ощущение высокомерного превосходства, характерное для некоторых буржуазных семей шестидесятых-семидесятых; ощущение жизни если не в лучшем из миров, то, по крайней мере, в самом красивом – превосходства, доказательством которому служило имущество, скопленное его отцом и матерью. Именно поэтому, а вовсе не из ностальгии, даже заметив всё, чему в семье было не место, и даже после того, как сама семья технически прекратит существовать, Марко Каррера изо всех сил станет пытаться отделить себя от предметов, которыми родители себя окружили: потому что те были красивы, по-прежнему красивы, красивы вечной красотой – и эта красота оказалась теми соплями, на которых держались вместе отец и мать. А после их смерти он обнаружит, что скрупулёзно составляет опись имущества, мучительно борясь с желанием продать всё вместе с домом на пьяцца Савонарола (его брат, непреклонный в своём решении никогда больше не ступать на землю Италии, произнесёт в телефонную трубку слово «вышвырнуть»), а в итоге придёт к прямо противоположному результату и повесит этот дом себе на шею до конца своих дней.