Колибри - [10]

Июль.

Послеполуденная нега.

Полумрак.

Ветерок с моря колышет полог.

Бешено стрекочут цикады.

Они с Мариной дремлют в своей комнате (между прочим, той самой, что была незаконно пристроена в 1981-м). Возле кровати, с Мариной стороны, колыбель со спящей дочкой.

Свежие простыни. Свежие наволочки. И от младенца тоже веет свежестью.

Покой.

И вдруг – рёв. Нечто оглушительное, долгое, ужасающее, пугающее, кошмарное, апокалиптическое. Вынырнув из полудрёмы, течение которой несло его лишь мгновение назад, Марко Каррера обнаружил, что, дрожа, прижимается всем телом к сосне, растущей у самой террасы, сердце распирает адреналин, а горло сдавило так, что не вздохнуть. Это состояние длится секунд пять, может, десять, после чего Марко наконец приходит в себя и в ту же секунду осознаёт, что одним махом выпрыгнул из комнаты, где остались его жена и дочь, поэтому возвращается, обнимает сидящую на краю кровати Марину, тоже внезапно проснувшуюся, ещё ничего не понимающую и напуганную, успокаивает её, помогает расслабиться и объясняет, что произошло, – а малышка, к счастью, продолжает безмятежно спать. Секунд пять, может, десять...

Как уже было сказано, Марко Каррера похоронил унизительное воспоминание, но тем утром обнаружил его целым-невредимым и, пожалуй, даже более живым, чем когда-либо: сохранённый в чужой памяти единственный реальный факт в этой вакханалии лжи, которую на него изрыгнули, чтобы представить подлейшим из людей. В заявлении жена выворачивала всё наизнанку: по её словам, он «трусливо бросил её с дочкой в комнате и бросился спасать собственную жизнь при первых же признаках опасности, которая в данном случае представляла собой ​​рёв двигателя военного самолёта, преодолевшего звуковой барьер в небе у них над головой и, следовательно, являлась событием вполне безобидным, однако вполне могла оказаться куда более серьёзным и угрожающим явлением».

И это было чистой правдой.

Разумеется, в заявлении не упоминалось, что тот поступок был всего лишь инстинктивной реакцией или что его бегство длилось всего пять или десять секунд – да пусть даже пятнадцать: напротив, Марина намекала, что его действия были сознательными и продлились достаточно долго, чтобы скрыться от надвигающейся опасности в одиночку, бросив жену и дочь. Что, конечно, было совершенно неправильно. С другой стороны, в заявлении также не упоминалось, о чём он думал в те несколько секунд потерянности, пока не пришёл в себя и не стал снова мужем и отцом, не упоминалось, куда рванулся его разум во время этой молниеносной, безумной вспышки ужаса – его единственная реальная вина среди множества мнимых, придуманных Мариной; вина, о которой Марина знать не могла и которая внезапно всплыла вместе с воспоминанием, похороненным в глубинах памяти именно ради того, чтобы от неё избавиться.

Вот тогда-то Марко Каррера и осознал, что фраза о самолётах, впервые произнесённая отцом в год его рождения, на самом деле была пророческой: он не осознал этого раньше – ни когда счастливо избежал авиакатастрофы, ни когда женился на стюардессе, считавшей, что избежала той же катастрофы; однако осознал сейчас, признав себя виновным в единственном пункте обвинения из инкриминированной ему сотни – и не столько в безоглядном бегстве в тот миг, когда истребитель с близлежащей авиабазы в Гроссето преодолел звуковой барьер у него над головой, сколько в том, о чём думал несколько долгих секунд, охваченный страхом, пока задыхался, прижимаясь к сосне и с тревогой поглядывая на высаженные живой изгородью кусты смолосемянника, отделявшие их сад от соседского. Давайте же отсчитаем эти десять секунд вместе: Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза...

Некое заклинание (1983)

Марко Каррере

пьяцца Савонарола 12

50132 Флоренция

Италия

Париж, 15 марта 1983 г.

Привет, Марко,

думаю, тебе интересно, кто же это шлёт тебе из Парижа письма, напечатанные на машинке, включая и адрес на конверте. Возможно, ты уже пробежал страницу до конца и обнаружил подпись. Или взглянул на адрес отправителя, где я, правда, указала только инициалы. Или, может (этот вариант мне нравится больше всего), ты сразу интуитивно понял, что это я. Как бы то ни было, это действительно я, Марко. Я – та, кто печатает тебе письма из Парижа на отцовской машинке. Да-да, именно та, что не подавала признаков жизни с тех пор, как мы сюда переехали.

Что я делаю? Как поживаю? Учусь. Мне нравится место, куда я каждый день хожу учиться, и всё такое. Но пишу я вовсе не потому, что хочу тебе об этом рассказать.

Дело в том, что я часто о тебе думаю. Ты – единственный итальянец, о котором я думаю, если не считать ещё одного парня, которого я всё не могу выбросить из головы. Его я вспоминаю, когда мне плохо, тебя – когда хорошо. И не только если, как сегодня, надеваю твой красный свитер. А особенно часто я думаю о тебе в такси, в тот поздний час, когда ты так любил выскочить за горячими лепёшками, но боялся нарваться на маму или её друзей. Я думаю о тебе – в такси, поздними вечерами, когда возвращаюсь домой после вечеринок не слишком трезвая, – и понимаю, что, как ты выразился однажды при встрече, снова «повеселилась впустую».