Колесо судьбы - [2]

Он поцеловал ее в шею, пониже затылка, и она ощутила дрожь в позвоночнике.

— Обожди, дай уберу покупки… — Она многозначительно улыбнулась и хотела взять у него пакеты, но он отвел руки и поцеловал ее в губы.

— Зачем ждать?

— Энди… перестань… — шептала она, тогда как его нетерпеливые руки уже стаскивали с нее тяжелое пальто и расстегивали блестящие черные пуговицы на ее пиджаке.

Пакеты с покупками валялись на полу, а они стояли, тесно прижавшись друг к другу, соединив губы в жарком поцелуе. Наконец Джин оттолкнула его голову: она чуть не задохнулась. Однако он не разжимал рук.

— Энди… что это на тебя нашло сегодня?

— Лучше не спрашивай… — Он улыбнулся загадочной улыбкой, страшась проговориться, и зажал ей рот новым поцелуем. Действуя одной рукой, он снял с нее пиджак и блузку. Через минуту упала на пол и юбка, открыв белый ажурный пояс с резинками и такие же панталоны, капроновые чулки со швом и пару умопомрачительных ног.

Он пробежал руками по ее бедрам и снова крепко прижал к себе; она не сопротивлялась, когда он опрокинул ее на кушетку, и сама распахнула на нем рубашку. В этот момент послышался грохот надземного поезда. Оба засмеялись. «Черти бы его взяли!» — пробормотал он, расстегивая одной рукой ее бюстгальтер. Она улыбнулась.

— Ты знаешь, мне эти звуки стали даже как будто нравиться.

На этот раз она поцеловала его сама, и минуту спустя их тела слились так же тесно, как губы.

Прошли, казалось, долгие часы, прежде чем они заговорили снова. У входной двери горел свет, а в гостиной, где они лежали, и в маленькой спаленке позади нее было темно. Но и в темноте он почувствовал на себе пристальный взгляд жены.

— Мне кажется, что-то должно случиться, — сказала она. Все эти дни Джин чувствовала какую-то непонятную тяжесть в груди, она слишком хорошо знала своего мужа. — Энди?..

Он не мог придумать, что ей ответить. Сегодня это было не легче, чем два дня назад, а к концу недели будет еще тяжелее. Сказать тем не менее надо. Теперь он уже желал, чтобы этого не было вовсе: впервые за минувшие три дня вдруг усомнился, что поступил правильно.

— Я не знаю, что тебе сказать…

Джин все поняла женским чутьем. Сердце ее тревожно забилось; она смотрела на него в темноте широко раскрытыми глазами, и лицо ее стало таким же печальным, каким было до замужества. Они были разными по характеру: он часто смеялся, сыпал шутками, остротами, постоянно придумывал что-то смешное. У него были веселые глаза, открытая улыбка. Жизнь обходилась с ним милостиво, не то что с Джин: та отличалась нервозностью, свойственной людям, которым жилось нелегко с самого раннего возраста. Родители ее были алкоголиками, сестра, страдавшая припадками эпилепсии, умерла в тринадцать лет в одной постели с девятилетней Джин. Девочке пришлось вести борьбу за выживание чуть ли не с самого рождения. Но, несмотря на это, в ней чувствовалась некая порода, прирожденный вкус к жизни, который, правда, еще не получил развития. Энди знал, что со временем она должна раскрыться, подобно цветку, который любовно выращивают и холят, и заботился об этом, как умел.

Но сейчас он ничем не мог облегчить грусть, стоявшую в ее глазах, столь же глубокую, какую он наблюдал при первой их встрече.

— Ты идешь туда? Я так и знала!

Он кивнул. Ее огромные темные глаза наполнились слезами. Она легла навзничь на той самой кушетке, где они только что любили друг друга.

— Не смотри так, малышка, не надо…

Энди почувствовал себя настоящим извергом. Не будучи в состоянии видеть ее страдания, он встал и вышел в прихожую, чтобы выудить пачку «Кэмел» из кармана пальто. Достав сигарету, нервно закурил и сел в зеленое кресло, стоявшее напротив кушетки. Джин теперь плакала в открытую, однако, вглядевшись в ее лицо, он не увидел в нем ни малейшего намека на удивление.

— Я знала, что ты пойдешь, — повторила она.

— Я должен пойти, малышка.

Она кивнула — в знак того, что понимает его. Однако от этого ей было не легче. Прошло, как им показалось, несколько томительных часов, прежде чем она набралась мужества спросить:

— Когда?

Эндрю Робертc с трудом сдержал слезы. Ни один ответ еще не давался ему с таким трудом.

— Через три дня.

Он видел, как она вздрогнула и снова закрыла глаза. Ее душили слезы.

В последующие три дня нормальный ход их жизни нарушился. Джин отпросилась с работы, чтобы собрать его в дорогу, и доводила себя до исступления, стирая его белье, штопая носки, выпекая пирожки, чтобы дать их мужу с собой. Она трудилась не покладая рук с утра до самого вечера, надеясь, что эти хлопоты облегчат им обоим тяжесть расставания.

Однако все было напрасно. В субботу вечером он потребовал от нее оставить все это: прекратить укладывать вещи, которые ему не нужны, печь пирожки, которые он никогда не съест, штопать носки, без которых прекрасно можно обойтись. Он обнял ее, и она залилась слезами.

— О боже! Энди! Как я буду жить без тебя?

Когда он заглянул в ее глаза и увидел, что он ей сделал, ему показалось, что внутри у него все оборвалось.

Но другого выбора не было… не было… Мужчина должен идти сражаться, когда его страна воюет. Хуже всего было то, что в те минуты, когда ему удавалось не думать о ее муках, им овладевало новое, еще не изведанное возбуждение: он идет на войну, другой такой возможности может никогда больше не представиться. Это было что-то вроде мистического ритуала, обряда посвящения в мужчины. Он чувствовал себя обязанным пройти через него.