Колебания - [16]

Каждый из них появился однажды на свет — от людей, бывших не хуже и не лучше, чем всякие люди, имевших некоторый заработок и небольшую квартиру на окраине Москвы. Каждый из этих людей изо дня в день умирал понемногу, не всегда даже и замечая это. Грязный пейзаж, не меняющийся десятилетиями, проникал в живую душу вместе с картиной родного быта. Алюминиевые кастрюли и советские сковородки с толстым многолетним слоем гари на них; пыльные, выцветшие и вытертые занавеси и шторы, похожие более на странные тряпки, не известно для какой цели подвешенные к окну; предметы мебели, не сочетающиеся между собой даже и в том случае, если они старательно подбирались друг к другу по цвету и стилю; застекленные шкафы, наполненные чем-то, что, извлеченное с полки, где оно стояло, казалось, с момента сотворения мира, мгновенно утратило бы всякий свой смысл, если таковой ещё был; выгнутый гибкий шланг пылесоса и сам его округлый бок, выглядывающий из-за кривой тумбочки или торчавший дугой между хозяйственными сумками или пакетами, наполненными чем-то, в углу комнаты; заставленная мелкими, миниатюрными вещицами абсолютно каждая горизонтальная поверхность, будто бы заставить её было чьей-то основной целью; подвешенные на ручку двери или на гвоздь новогодние игрушки, нелепые ангелы или английские «Merry Christmas», украшенные колокольчиками и давно утратившие свой ярко-красный цвет; всевозможные тряпки; тысячи, тысячи тряпок, старых трусов, дырявых футболок, обрывков и лоскутков, клетчатых, однотонных, бесцветных — повсюду, в коридоре, на кухне, на извивающейся горячей трубе в маленькой ванной, на столе в комнате — чтобы удобнее было вытирать пыль. И, разумеется, сама эта пыль — бесконечная, покрывающая всё, ложащаяся ежесекундно на каждый отдельный предмет, наполняющая воздух, смеющаяся над тысячей тряпок.

Это убивало постепенно. Аккуратно вырезало тончайшие, художественные линии на лицах этих людей во время их недолгого сна. Невидимым потусторонним пинцетом похищало по волосинке, оставляя иногда и что-то взамен — серебристо-белое, инородное. Распахивало по ночам шкафы и вдыхало пыль на висящую в них одежду. Высушивало брызги воды на кране в ванной комнате так, чтобы они расползались в уродливые бесформенные пятна. Саму же воду делало жесткой, сушащей кожу. На такой коже впоследствии было много проще работать, вырезая линии. Когда скучало, оно дергало легонько за краешек обоев под самым потолком, так, чтобы он неожиданно для этих людей отогнулся, повиснув.

Это незаметно проникало в душу и налипало на неё подобно тому, как налипает жир и грязь на кристально-белую, сияющую поверхность. Душа, первое время страдающая, терзаемая, покрывалась постепенно мутной оболочкой, затем прочной коркой, твердой и грубой, и переставала чувствовать. Тогда становилось легче. Так эти люди, бывшие самыми обыкновенными, родившиеся точно так же, как и все, когда-то и от кого-то, тихо и неприметно жили — и едва ли каждый из них признавал это подлинным страданием или сущей несправедливостью. Они любили говорить о ней. Любили жаловаться и досадовать на неё. Но где-то в глубине души они будто бы знали всегда — только так и может быть, только так и правильно, и с ними, в их жизнях, как-то иначе и быть не могло. И дни шли, а картина не изменялась — ни по одну, ни по другую сторону небольшого окна.

Росли дети. Рос Дима, и Саша, и Алексей, и Илья, и Егор, и быт окружал их, и они были его частью. Но жизнь настоящая — как и семья — были, однако, не в этих комнатушках, где хорошо было только поесть или выспаться. Настоящая жизнь была там, где каждый из них в какой-то неуловимый момент превратился из Димы в Шамана, из Егора в Гуся, а из Саши — в Ведро.

Ни высшие учебные заведения, ни сотни фирм, нуждавшиеся в активных молодых сотрудниках и обещавшие гибкий график работы и дружный коллектив, ни тысячи самых разнообразных аргументов не выстаивали против единственного Ведра с его недоумевающим взглядом. И годы шли удивительно быстро, точно желали, чтобы скорее их стало тридцать, а жизнь, вопреки этому, казалась замеревшей и протекала всё так же, как и десять лет назад, не принося решительно никаких изменений ни двору, ни Шаману, ни Гусю — кроме некоторых внешних, которых они и не замечали.

И жизнь их была полна событий, и события эти обсуждались.

Несказанно важным представлялось то, куда в двенадцатом часу дня прошел по двору Палец и почему спустя пару часов он вернулся обратно. Если Гусь, следивший за двором из окна своей комнаты, замечал нечто подобное, он непременно потом спрашивал Шамана, что тот думает. Шаман в ответ только молчал, а если и говорил что-то, то оно было о другом. Тогда — отчего у Ведра лицо довольное? И о чем говорил с ним Лёха?

Жизни другой не хотелось и ни у одного из них не было.

И только однажды, четыре года назад, нависла, казалось, неясная тень угрозы над одним из членов семьи — над Лёшей.

Что-то иноземное вторглось в спокойное бытие, угрожая перевернуть и преобразовать всё, что было привычно и упорядочено, что казалось незыблемым. Каждый смутно почувствовал это, едва только оно началось.