Колдунья - [157]

— А что будет с Кэтрин? — тихим голосом поинтересовалась Элис.

— Бог его знает, — беспечно отозвался милорд. — В прежние времена отправилась бы в монастырь. А сейчас непонятно. У нее и родных никого не осталось. Можно найти кого-нибудь и выдать ее замуж. Какого-нибудь вдовца с сыновьями, которого устроит бесплодная жена. Она женщина вполне привлекательная и в постели горячая, по словам Хьюго. Я верну ей часть ее приданого или подарю небольшое имение. Отпущу с ней пару ее дам, несколько слуг. В общем, как сама пожелает. Будет вольна делать все, что захочет. Если не станет противиться моей воле, то увидит, что я бываю щедрым.

— А Хьюго известно об этих планах? — уточнила Элис.

Старый лорд покачал головой.

— Нет. И держи рот на замке, красавица моя. Мы поговорим с ним, когда придут ответы. Если они будут благоприятны, начнем эти планы осуществлять. Отдай письма Дэвиду и накажи отправить их немедленно. Курьеры обязаны дождаться ответов, а потом сразу возвращаться. Каждому, кто будет проворным, я подарю серебряный шиллинг. И еще передай, что курьеры не должны в Лондоне ни есть, ни пить. В городе снова чума, не дай бог, ее занесут в замок. А потом иди ложись. Если Кэтрин позовет тебя, скажи ей, что по моему распоряжению днем ты должна отдыхать.

Кивнув, Элис собрала бумаги и вышла.

Но про матушку Хильдебранду она не забыла. Перед обедом, приводя в порядок волосы у зеркала, она вдруг увидела в его гладкой поверхности строгое лицо матушки. Аббатиса стояла в проеме двери маленькой хижины и, приложив ко лбу ладонь, всматривалась в даль, туда, где вдоль берега реки бежала тропка; она ждала вновь обретенную дочь, не сомневаясь, что та придет, полагаясь на суровое воспитание, привычку к дисциплине и послушанию, но больше всего — на взаимное чувство любви между ними. Она будет ждать целый час, превозмогая боль в ногах и в спине. Но на тропинке так никто и не появится. Сначала это ее озадачит: Элис, будучи послушницей, никогда не опаздывала на урок или на молитву, всегда первой являлась на службу в часовню. Потом аббатиса забеспокоится, не случилось ли чего с ее дочерью, может, упала с лошади, может, приключился несчастный случай — мало ли какие опасности могут подстерегать девушку. Потом медленно повернется и поплетется в сырую хижину, опустится на колени перед холодным очагом, сложит ладони и помолится за душу Элис, которая не пришла, хотя во что бы то ни стало обязана была прийти, которая не исполнила свой долг перед Господом, долг перед духовной матерью, единственным любящим ее человеком.

Лицо матушки стояло перед Элис и когда под одобрительные возгласы, выпятив живот, она вошла в большой зал к обеду и села в кресло Кэтрин. Перед ней расставили тарелки с едой, и она вдруг увидела внутренним взором, как матушка Хильдебранда пытается разжечь в очаге Моры сырые дрова, и почувствовала вкус зачерствевшего хлеба, оставленного накануне. Девушка вспомнила о матушке и когда хмурое лицо Хьюго осветилось, когда, осушив бокал, он прыгнул в круг танцующих, и даже когда его рука спустилась по ее спине к ягодицам и она замерла, прильнув к его ласкающей ладони, и опустила длинные ресницы, якобы скрывая притворное возбуждение.

И когда переводила письма, пользуясь навыками, которым ее обучила матушка Хильдебранда, какая-то часть ее была с этой старой женщиной. Элис думала, что речные берега теперь круты, в разгар лета река сильно обмелела, и матушка не сможет принести воды. Когда кончится хлеб, оставленный ею, аббатисе нечего будет есть и ей придется тащиться на вершину холма и просить у путников милостыню. Элис живо представляла, как женщина, которую она любила, словно собственную мать, стоит у дороги с протянутой рукой, как незнакомые люди проходят мимо, всякие коробейники оскорбляют и унижают ее, а она все стоит и молчит, сохраняя тихое достоинство.

Элис передала Дэвиду письма и наставления старого лорда, особенно подчеркнув опасность заразиться в Лондоне чумой, пошла к себе, закрыла дверь, сбросила туфельки и легла на кровать. Она смотрела на красивую, зеленую с желтым ткань искусно сшитого роскошного и дорогого полога и вдруг поняла, как и тогда, у ног матушки Хильдебранды в хижине Моры: в эту жалкую лачугу на берегу она никогда не вернется. Поняла, что не желает больше испытывать страдания и нужду, особенно зимой, когда желудок постоянно пуст и голоден, что никогда больше не будет разбивать лед застывшей реки, пытаясь набрать в ведро коричневатой воды. Никогда не будет, ломая ногти и оставляя на руках синяки, ковыряться в мерзлой земле в поисках холодной репы. Никогда, если она действительно хозяйка своей судьбы.

— Я не могу вернуться, — произнесла она вслух. — И не хочу.

Она все размышляла о матушке, о женщине, к которой когда-то стремилась всем сердцем, по которой тосковала, утрата которой заставляла ее каждый день горевать, и вдруг осознала: глубокая, болезненная рана зарубцевалась, пропала, исчезла. Теперь она думала о матушке Хильдебранде со страхом, боялась ее неожиданного появления, сама мысль об этом ее раздражала и тревожила. Аббатиса была теперь не мертвой святой, которую положено оплакивать, а живой угрозой.