Колдун - [55]

Он молчал целую неделю — напрасно мать водила его к знахарям и к попу. И все уже решили, что он онемел, как вдруг однажды под вечер, когда все разбрелись спать по сеновалам да амбарам, он сказал сидевшей над ним матери:

— И никакой я не немой.

В припадке радости она кинулась было звать отца, но Влас остановил ее:

— Я одной тебе только скажу. И чтобы ты никому не рассказывала, никому-никому.

И она вернулась к нему и, испуганно глядя на него, прошептала:

— Ладно, милый, ладно, не скажу, никому не скажу.

И тогда он поведал ей странную историю о том, как услышал в лесу женский голос, звавший его по имени и похожий на голос матери, и пошел на него, и вот увидел женщину, которая будто бы увела его к себе в дом, а дом тот был «синий-синий» и весь в цветах, и они с этой женщиной играли на поляне возле дома, и было хорошо и совсем не хотелось есть; и не страшно ему было нисколько, потому что не только голосом, но и лицом та женщина была похожа на мать; и не слышал он ни криков, ни выстрелов, и вообще получалось по его рассказу, что вовсе за это время не минуло четырех ночей, а был один светлый день.

— Господи! — ужаснулась мать. — Да где же это было-то? Да кто ж это был, Власка?

— Знаешь кто? — Влас внимательно посмотрел на нее и еле слышно выговорил: — Хозяйка.

Она отшатнулась, закрестилась:

— Какая хозяйка? Матушки родные! Да это ж вам, поди, Максимов этот наговорил, наплел, змей припадочный. Ой, не зря бабы говорили, не зря! Спортил, змей, малого!

Жил тогда в Бахрове ссыльный учитель Максимов. Лет через шесть-семь после этого случая с Власом он замерз в тайге — сбежать, говорят, хотел.

— Нет, — сказал Влас, — учитель про это не говорил. Она сама так сказала. Она сказала, что тебе можно рассказать, а больше — никому. Потому, что если мы с тобой кому скажем, тогда не сбудется.

— Что не сбудется?

— Не сбудется, — повторил Влас. — Я позабыл... Она говорила... еще когда обратно домой вела... Как же я позабыл-то? — Влас силился вспомнить, но так и не смог. А мать вдруг привалилась к нему, обняла, прижала и запричитала:

— Сон это был, сон, Власка! Бредил ты! Уснул, проснулся — ночь. Перепужался... Забудь, забудь! Ничего не было этого. Все Максимов, Максимов тот со своими книжками, каторжная душа!.. Комары-то тебя искусали, мошка объела, весь пораненный, поцарапанный... Плутал ты, Власка, милый мой, плутал. Да — слава богу! — жив остался, вышел. Позабудь про это и не вспоминай! Все у тебя сбудется. Мал ведь еще, а подрастешь и сбудется...

Но Влас уже не слушал ее. Если в начале разговора в памяти еще тлел какой-то отзвук тех слов о том, что сбудется, если они с матерью не расскажут никому, то теперь уже и этого отзвука не было, а одна пустота и мучение. И он понял вдруг, что никогда уже ничего не вспомнит...

Об этой истории на деревне все же стало известно: мать рассказала отцу, кто-то подслушал и — пошло, и вскоре уже все узнали, а со временем узнали и подробности, и не стало у Власа тайны.

Однако он не долго горевал: сожаление о том, что могло бы нечто сбыться, но этого не случилось, потому что, наверно, не суждено ему было случиться, довольно скоро прошло, и место того сожаления постепенно, по мере того как он взрослел, заступили спокойные размышления, гадания о том, что же все-таки могло быть, какая участь его минует.

Мысли эти порой захватывали его всецело, так что он ничего вокруг не видел и не слышал — тогда ему казалось, что вот-вот все вспомнится и станет ясным. А потом это ощущение проходило, отдалялось, блекло, слова матери «бред, сон» казались истиной, и Влас про себя даже посмеивался над собой: «Стал бы я, наверно, генералом».

К чтению он пристрастился рано, как только пошел в школу (все, что давал Максимов, было прочитано по нескольку раз), и это сразу же стало заметным, и в Бахрове решили немедленно, что страсть эта — прямое следствие Власова лесного приключения.

— Он в книжках вычитывает, что ему та ведьма сказала, говорили одни. А другие говорили, что он «на той ведьме свихнулся».

Так и рос он, странный, непонятный землякам, хотя и не был нелюдимом и молчуном — о прочитанном он с удовольствием рассказывал, и его в свое время любили послушать. Отец и мать его умерли, остальные Решаевы разлетелись по земле, а Влас так и остался в Бахрове, нажив к своему имени эту приставку — «книжник».

4

Он сидел на своей полянке, привалясь к пню, и грелся на солнце. На коленях его лежала старая книга — «Жизнь и приключения Руала Амундсена». Содержание этой книги было ему давно известно, но он не поэтому не читал ее сейчас, а потому, что очень уж необычно начался сегодняшний день. Опять пришло ощущение, что его ожидает дальняя дорога, и он не мешал этому ощущению крепнуть и силился лишь понять, куда могла бы повести эта дорога. Вообще же определенных мыслей не было: о внуке, о книге, о чем-то из пережитого — все путалось и смешивалось.

«Внук, — думал он. — Третье поколение. И подумать только до чего уже дошло — и когда успело? С одной стороны, посчитать, уже семидесятый год пошел, а с другой — как один миг: брызнуло что-то в глаза, пока протер — уже старик. И если, скажем, спросить: доволен ли ты судьбой? — то отвечу: доволен. Есть дом, семья, дети, внук — третье поколение; работа была всякая, на войне был, поездил по земле, разных людей повидал, читано так же немало, и свое суждение имеется. Все сбылось, о чем мечталось, чего хотелось. Вот, например, с войны живой пришел. А что не сбылось, того, значит, и не нужно было; нечему, значит, было сбыться ...».