Колдовской апрель - [3]

Миссис Арбатнот, имевшая обыкновение распределять людей по спискам и категориям, по привычке размышляла, в какую категорию и под каким заголовком поместить миссис Уилкинс.

– Я вас знаю, – продолжала миссис Уилкинс, которая, как все стеснительные люди, начав говорить, остановиться уже не могла и при этом все больше и больше запугивала себя звуками собственного голоса, отдававшимися в ушах. – Каждое воскресенье… Я вижу вас каждое воскресенье в церкви…

– В церкви? – эхом откликнулась миссис Арбатнот.

– И оно выглядит так чудесно – это объявление о глициниях, – и…

Миссис Уилкинс, которой было как минимум лет тридцать, умолкла и принялась ерзать на стуле, как растерявшаяся неуклюжая школьница.

– Все это выглядит так чудесно, – выпалила она, – особенно в такой ненастный день…

И она уставилась на миссис Арбатнот глазами несчастной собаки.

«Бедняжка, – подумала миссис Арбатнот, чья жизнь была посвящена тому, чтобы помогать и ободрять, – ей нужен хороший совет».

И терпеливо приготовилась его дать.

– Если вы видели меня в церкви, – произнесла она ласково и участливо, – то, полагаю, вы тоже живете в Хампстеде?

– О да, – сказала миссис Уилкинс. И, слегка поникнув головой на длинной стройной шее, как будто упоминание о Хампстеде пригибало ее к земле, повторила: – О да.

– И где же? – осведомилась миссис Арбатнот, которая, вознамерившись дать совет, естественно, сперва хотела собрать как можно больше данных.

Но миссис Уилкинс, с нежностью положив руку на ту часть «Таймс», где было помещено объявление, как будто напечатанные слова были драгоценными, сказала только:

– Наверное, вот почему это выглядит так чудесно.

– Ну, я думаю, это чудесно в любом случае, – сказала, забыв о сборе данных и еле слышно вздохнув, миссис Арбатнот.

– Значит, вы его прочитали?

– Да, – ответила миссис Арбатнот, и ее глаза снова приняли мечтательное выражение.

– Разве это не было бы замечательно? – пробормотала миссис Уилкинс.

– Замечательно, – согласилась миссис Арбатнот. На ее лицо, мгновение назад такое вдохновенное, снова легло терпеливое выражение. – Но как бы замечательно и прекрасно это ни было, нет никакого смысла тратить время на размышления о подобных вещах.

– О, это не так, – горячо возразила миссис Уилкинс, что было удивительно, потому что ответ никак не гармонировал с ее обликом – заурядными пальто и юбкой, скукоженной шляпой, выбивавшимися из-под нее волосами. – Даже помечтать о таком приятно – ведь это так отличается от Хампстеда, и иногда я верю, правда верю, что когда о чем-то много думаешь, все получается.

Миссис Арбатнот терпеливо ее разглядывала. К какой же категории ее отнести, если вообще стоит относить куда-то?

– Может быть, – сказала она, слегка наклонившись вперед, – вы бы представились? Если уж мы станем друзьями, – и она улыбнулась своей печальной улыбкой, – а я на это надеюсь, то лучше начать с самого начала.

– О да, вы так добры. Меня зовут миссис Уилкинс, – сказала миссис Уилкинс и, поскольку миссис Арбатнот ничего на это не ответила, добавила, покраснев: – Не думаю, что это вам о чем-нибудь говорит. Порой… Порой это и мне ни о чем не говорит. Тем не менее, – и она оглянулась, словно прося о помощи, – я миссис Уилкинс.

Ей не нравилось собственное имя. Это было ничтожное, невыразительное имя, да еще с каким-то дурацким вывертом на конце, как хвостик у мопса. Но уж таким оно было, это имя. И ничего с этим было не поделать. Уилкинс она была и Уилкинс останется, и, хотя мужу нравилось, когда она называла себя миссис Меллерш Уилкинс, делала она это, только когда супруг был поблизости, потому что считала, что от «Меллерш» звучание «Уилкинс» становилось только хуже, подобно тому, как надпись «Чатсуорт» [1] на воротах подчеркивает статус виллы, но только в обратном смысле.

Когда он впервые объявил, что ей следовало бы добавлять «Меллерш», она возразила, приведя в качестве аргумента сравнение с виллой, и после паузы – Меллерш был до такой степени благоразумен, что перед каждой своей репликой делал паузу, во время которой, казалось, снимал и откладывал в папочку точную мысленную копию того, что собирался сказать, – он с явным неудовольствием произнес: «Но я ведь не вилла» и посмотрел на нее с видом человека, который, возможно, уже в сотый раз понадеялся, что женился все-таки не на последней дурочке.

Конечно же, он не вилла, поспешила заверить его миссис Уилкинс, она никогда и не думала, что он вилла, ей и в голову такое прийти не могло… Она просто подумала…

Чем сумбурнее становились ее объяснения, тем серьезнее задумывался Меллерш – а мысли эти были слишком хорошо ему знакомы, поскольку к этому моменту он пробыл мужем уже два года – что он все-таки мог жениться на дурочке, хотя вряд ли… В результате они поссорились, и надолго, если можно назвать ссорой полное достоинства молчание одной стороны и искренние извинения другой: нет, нет, миссис Уилкинс не имела намерения сказать, что мистер Уилкинс – вилла.

«Полагаю, – подумала она, когда прошло довольно много времени и ссора наконец завершилась, – что повод для ссоры найдется всегда, если люди ни на день не расстаются целых два года. Что требуется нам обоим, так это отпуск».