Кольцо Либмана - [68]

Принц Оранский? У меня перед глазами возникла жизнерадостная улыбка, густые вьющиеся рыжеватые волосы, задушевный взгляд, лишенный тени высокомерия. Так ведь это даже лучше! На работе я всегда умел ладить с молодыми… Мне нужно приглашение… Мне нужно срочно поговорить с принцем… С глазу на глаз, если можно, ибо речь идет о жизни и смерти… И еще… На чем я остановился?..

Я услышал, как консул подавил смешок:

— Послушайте, Либман, это официальное мероприятие. Дело государственной важности. Прием принца — дело местной нидерландской колонии. Избранных приглашенных…

Избранных приглашенных? Но я ведь тоже нидерландец? Я ведь тоже подданный? Мне нужно поговорить с принцем… Это очень… Как же мне еще… Как… Но консул уже повесил трубку.

Ощущая внутри легкий шок, я уставился на телефон и только сейчас заметил письмо. Запакованное в конверт гостиницы «Октябрьская», оно лежало на столике прямо передо мной. Я все время на него смотрел, но факта его существования не осознавал. Видеть и воспринимать — это далеко не одно и то же, это связано с нервными волокнами и синапсами у нас в башке, еще не до конца изученными, и…

Письмо начиналось словами: «Mein lieber Йоханнес» — у меня в глазах все вдруг стало лиловым — считается, братья мои и сестры, что это цвет богородицы и отчаяния. И первых пятен смерти. «Мой бесценный друг…»

31

Mein lieber Johannes,[72] — читал я сквозь застилавший мне глаза влажный туман, — мой бесценный друг. Я не знаю, что творится с Россией, но все здесь всегда кончается трагедией, да-да, страдание считается нормой! Когда-то я, юная девочка из Якутска, впервые влюбилась — в человека старше себя. Он был действительно намного меня старше. На тридцать лет. Я этого тебе никогда не рассказывала. Он работал бухгалтером на мясной фабрике, но в глубине души он был поэт. Знал наизусть всего Данте. Внешне он был немного похож на тебя. Все так противно… Ручка не пишет, и этот тип снизу с багровым пятном на щеке стоит целый день возле штор, словно дежурный по залу в музее, и наблюдает. Мне нужно в туалет, но я терплю. Боюсь даже, что когда я встану…

«Я могу писать в письме все, что захочу?» — спросила я, когда он пару минут назад сюда ворвался. Что за страна! Дверь в квартиру ему открыла Лиза Уткова — она посмотрела на меня с порога с улыбкой, полной ненависти. «Пожалуйста, — ответил тот тип. — Мы живем в демократической стране. Единственно, вам следует поторопиться. Сегодня в час дня вам предстоит покинуть свой дом. Да, вам придется поискать себе кров где-нибудь еще.»

«Но где?» — спросила я. — «Где же?»

«Страна у нас большая», — он широким жестом обвел вокруг себя рукой, словно стоял на сцене. — «У нас ведь и вправду самая могущественная в мире страна, это ведь вам известно, гражданка? Удивительная, большая и могущественная. Но если вы хотите дописать письмо, то поторопитесь! Сейчас уже половина первого. У вас есть еще полчаса.» Он сказал, что я могу взять с собой только самое необходимое. Достал список и зачитал: столько-то еды, столько-то книг, столько-то личных принадлежностей. Личные принадлежности! И как слово-то такое вспомнили… Сейчас уже без двадцати час. Я на минутку зашла домой посмотреть, может быть, ты вернулся. Через двадцать минут я должна уйти. Куда — понятия не имею, Йоханнес, я все смотрю на дверь — вдруг ты сейчас войдешь. У тебя ведь хорошие отношения с… Что же это такое?

«Вы сможете возвратиться лишь после того, как дело Либмана будет полностью расследовано», — минуту назад произнес тип с багровым пятном. Он с нескольких шагов видит, что я пишу, этому их учат, точно так же они умеют читать по губам. Но я буду писать все, что захочу. Он закурил, не спросив моего разрешения, — от запаха дешевого табака меня затошнило. Потом спросил: «Дамочка, вы точно ничего не знаете про эти иконы? Давайте уж лучше признавайтесь».

О Йоханнес, какое же это противное состояние! В следующем году наступит новый век, но я чувствую себя, с этой моей подтекающей ручкой, русской истеричной дамочкой из романа-эпопеи столетней давности. Словно весь прошлый век прошел совершенно напрасно! Нет ничего нового под солнцем. И самое ужасное, что я больше не знаю, кому верить. Тип с багровым пятном утверждает, что ты обманщик, опасный тип, нарочно старающийся казаться наивнее, чем есть на самом деле. Отъявленный уголовник. Но я ему не верю, просто не могу ему поверить. Я знаю, что он порет чушь, нарочно бросает на тебя тень, только зачем?

За долгие годы в гостинице «Октябрьская» у меня перед глазами прошло множество иностранцев. Мужчины из заграницы — это в основном ухоженные господа (такие же, как ты, когда ты надел синий костюм, в первый раз собираясь в консульство). Но ты, я даже не знаю… С самой первой секунды, как только я тебя увидела, когда ты неуверенной походкой прошел по коридорам со своим чемоданом и попросил у меня ключ, ты показался мне душевным, интересным и симпатичным. Я почувствовала, что меня к тебе тянет… Влюблена… Да, это самое верное слово: влюблена. Считается, что женщины моего возраста, вдовы, которым под сорок, уже не могут влюбиться. Во всяком случае не у нас. Не в России. Отсюда охотнее всего вывозят шестнадцатилетних курочек. Ты мне показался симпатичным. И, кроме того, ты отличный любовник, говорила я тебе это когда-нибудь или нет? С самым плоским в мире животом! Я замечаю, как двусмысленно ухмыляется этот тип с багровым пятном, но мне это все равно — пусть себе ухмыляется. Что за банда мерзавцев! Если русская женщина однажды отдала себя мужчине, она отдала себя целиком, безраздельно, словно расширяющаяся галактика, до последней капли крови. Я надеюсь, что ты мне веришь, я бы хотела тебе помочь, но как это сделать…? Они вскоре прочтут это письмо у себя в кабинете, но мне это уже все равно: мне нечего скрывать. Я даже не знаю, попадется ли оно тебе на глаза. Я чувствую себя боттичеллиевской Венерой, что стоит, почти обнаженная, на дне раковины. Где находится эта картина, во Флоренции? О, Флоренция… Никогда, никогда в жизни я туда не попаду. Никогда. И Париж я тоже никогда не увижу. В прошлом году один человек трижды приглашал меня ехать в Париж, но каждый раз я говорила «нет». Но сейчас, если бы только с тобой… На самом деле, знаешь, я совсем не хотела учить немецкий. Всегда мечтала о французском или итальянском. Но в университете не было мест, а единственной возможностью («возможностью») поступить было переспать с многочисленными пахнущими чесноком и водкой господами из приемной комиссии… Я была красивой девушкой, и здесь так принято! Но я отказалась. Я взяла тебя в дом из симпатии, не из сострадания. Поверь мне: потому что я тебя люблю. Что теперь будет… Одному Богу известно.