Колчаковщина - [96]

Судьи перекинулись вполголоса несколькими словами.

— К повешению!

Настасья Поликарповна не сразу поняла.

— Но, позвольте… Разве можно… за то, что я большевичка? Разве мы вешали эсеров за то только, что они эсеры?

Полковник слегка пожал плечами. Штатский прищурил глаза и с любопытством посмотрел на Настасью Поликарповну.

Настасья Поликарповна низко склонила голову. Нет, нет, это невозможно! Ну, хорошо, пусть берут ее жизнь, она готова отдать ее, раз это нужно, но ребенок! Нет! Нет!

Взглянула на судей, сказала тихо:

— И потом… я беременна!

И, как бы защищаясь, крепко обхватила руками маленький, чуть округлый живот.

Судьи смущенно переглянулись, тихо зашептались. Седоусый полковник нахмурился и тяжело засопел носом.

— Ну, хорошо… вас освидетельствуют.

Чехи смотрели в стороны.

Анютин отпуск Рассказ

Анюта — ткачиха на большой ткацкой фабрике. Два года не отходила Анюта от станка и теперь собирается в отпуск. Перед отъездом зашла в местком.

— Ну, товарищи, в деревню еду, какие наказы будут?

Собрали месткомцы десятка два газет, по пятку «Крестьянки» да «Работницы», пяток книжек тоненьких с разными полезными указаниями по сельскому хозяйству да дюжину добрых советов, как проводить отпуск в деревне. Председательница месткома, старая работница Наталья, посоветовала:

— Лишние лимоны найдутся — с дюжину сосок, Анюта, купи: самый разлюбезный подарок будет.

Месткомцы смеются, шутят:

— Что, у Анюты дюжина ребят, что ли, в деревне?

— Ничего, милая, покупай, — там увидишь, как понадобятся.

— Куплю, бабушка Наталья, куплю…

Дома Анюте обрадовались, два года не видались. Спросы да расспросы, день праздничный, вся семья в сборе, — так за полночь и просидели.

Утром, чуть свет, поднялись на работу, пора горячая, жнитво самое, спать некогда.

Анюта после дороги спала как убитая и ничего не слыхала. Когда проснулась, в люльке ребенок невестки Татьяны кричит, надрывается, на полу трехлетний мальчонка сидит, во весь голос орет, слезы кулачонком по лицу размазывает.

Вскочила было Анюта, старушка мать со двора вошла.

— А где, Татьяна?

И-и, доченька, хватилась. Чуть свет поднялись все, в поле уехали.

— А ребятишки как же?

— Да вот так и вожусь с ними день-деньской, ничего сделать не дадут.

Старушка подошла к люльке, взяла соску, послюнявила ее сначала у себя во рту, потом всунула в рот ребенку.

— Что ты делаешь, мама, никак жевку ребенку даешь?!

— А чего ему еще?

— Да нельзя давать такому маленькому, — ему ведь месяца два только.

— Ну, два, — четвертый пошел. Знамо, грудь бы надо, да, вишь, мать-то в поле. А с собой брать, там смотреть некому.

— Так до вечера и будет?

— А как же еще.

Анюта вздохнула и покачала головой. На фабрике читали лекции об охране материнства, об уходе за детьми, и она хорошо помнила все советы лектора.

Стала рассказывать матери, что нельзя давать ребенку жевку из своего рта, что это очень вредно. Мать выслушала и спокойно возразила:

— Это еще благодать теперь, этот у нас счастливый растет, — ему и жевку из пшеничного делаем, а в прошлом году хлеба-то не было, так Васеньке из черного делали, да пополам с лебедой.

— Какому Васеньке?

— А у Татьяны парнишка был, помер прошлый год.

Мальчонка на полу не переставал меж тем хныкать. Старушка отошла на минуту от люльки, отрезала кусок хлеба и беззлобно сунула мальчику.

— На, заткни глотку!

Мальчонка взял кусок и замолчал.

— Так вот и канителешься с ними целый день. Мать-то чуть свет ушла да придет темно, что с ними будешь делать? Тому кусок хлеба сунешь, этому соску в рот, он и сосет.

— Да ведь плачет ребенок; у него от вашей жевки живот болит…

— Поплачет да перестанет, — не барское дите, не к матери же его теперь нести.

Анюта только руками развела, — что тут будешь делать?

— Молоком кипяченым поить надо да кипяченой водой разбавлять.

Старушка засмеялась.

— Скажешь ты только, Анюта: молоко кипяченое да вода кипяченая, — только и будешь с ним целый день возиться, а мне вон еще скотину напоить надо да корму ей дать.

— Ну и мрут зато у вас дети…

— Умрут, бог с ними, матери легче. С ними только назола одна.

Старушка говорила так отнюдь не со зла, а просто потому, что так думали и говорили все, и она была убеждена, что жизнь по-своему не переделаешь. Как установлена она сотни лет тому назад, так и идет и будет идти.

Ребенок, на минуту затихший было, опять закричал.

— Ишь ты, опять кричит. И чего ему только надо?

Анюта подошла к люльке.

— Да он мокрый, оттого и кричит.

Старушка ворчала добродушно;

— Ну, оттого. Чего он понимает еще?

Взяла сухую пеленку, стала переменять.

— Ишь, как подопрел, Христос с тобой, малютка моя маленькая…

Из печурки достала завязанную узелком тряпочку, развязала и стала присыпать ребенку подопревшие места красным порошком.

— Чем это ты, мама, присыпаешь?

— Кирпичом! Потрешь кирпичик об кирпичик, вот и присыпка.

Анюта попробовала пальцами порошок.

— Да ведь больно ребенку, жесткий порошок.

— А чем же еще? У нас все так делают. А то еще гнилушек натолкут да гнилушками и присыпают.

— Каких гнилушек?

— Каких, от дерева.

Задумалась Анюта. Вспомнила фабрику, клуб, лекции всякие. Принимала фабрика шефство над деревней Ивановкой, что в трех верстах от фабрики, ходили все в Ивановку с музыкой, знаменами, говорили речи, ставили спектакль. Ивановские тоже на фабрику чуть не каждый день ходили. Совсем другой народ там, как будто и живут и думают по-другому, не так, как вот здесь, за двести верст от города. Тяжко вздохнула Анюта.