Коко Шанель - [87]
Однако даже это утверждение не совсем верно: мать Ганса была дочерью немца, натурализовавшегося в Англии в середине XIX века. Его карьера с самого начала развивалась стремительно. В 1919 году, будучи прокурором по делу убийства Розы Люксембург, 23-летний фон Динклаге признал законным ложное алиби немецкого разведчика, который вывез из тюрьмы за границу предполагаемого убийцу. Женился он, правда, немного неудачно — мать супруги по происхождению была еврейкой. Важную роль тут сыграло происхождение отца, потомка старинного дворянского рода фон Шёнебек, однако Гансу с женой в итоге все-таки пришлось развестись. Еще до развода пара переехала во Францию — в городок Санари-сюр-Мер на Лазурном Берегу. С 1933 года там образовался центр немецкой эмиграции: туда съезжались из Германии представители интеллигенции, боявшиеся преследований со стороны новой власти. Там жили Томас Манн, Стефан Цвейг, Бертольт Брехт и другие деятели культуры. Благодаря своему происхождению жена Ганса сумела наладить общение с соотечественниками, также она проводила много времени в компании французских морских офицеров. Не сидел сложа руки и сам фон Динклаге — его шпионская деятельность на территории Франции набирала обороты.
В 1933 году его отправили на работу в посольство в Париже, где он возглавил отдел пропаганды. В документах, которые не успели уничтожить нацисты, есть множество свидетельств весьма активной работы фон Динклаге на поприще финансирования и организации различных профашистских организаций во Франции, агитации рабочих и студентов Сорбонны. Деятельность фон Динклаге была известна французам, но они пытались отслеживать его связи, поэтому делали вид, что ее не замечают. Впрочем, в какой-то момент правда окончательно вылезла наружу, и только начало войны воспрепятствовало окончательной высылке Ганса из Франции. К тому же ему всегда помогали богатые француженки-аристократки, чьим расположением он активно пользовался.
После войны Шанель утверждала, что давно знала Ганса фон Динклаге. Скорее всего, это соответствует истине: ведь немец активно общался с верхушкой французского общества. Как бы то ни было, в отеле «Ритц» они не просто возобновили знакомство, но и стали любовниками. Динклаге, сам или пользуясь своими связями, помог вернуть во Францию племянника Габриэль, который к тому моменту был выпущен из лагеря и работал на ферме. Туберкулез, правда, мучил Андре Паласса, и неизвестно, как долго он смог бы прожить, если бы не заступничество Динклаге. В итоге Паласса вернули во Францию, в Карбер — зону, формально находившуюся под управлением коллаборационистского правительства. Получив желаемое, Шанель продолжала жить вместе со своим «заступником». В ее бутике нацисты покупали знаменитые духи в качестве прекрасного сувенира. В гости к Шанель наведывались старые друзья: Серж Лифарь, Реверди, Кокто, полуослепшая Мися. А Габриэль, в свою очередь, наносила ответные визиты, нередко заглядывая к Серту, чей стол ломился от яств и был самым изысканным в Париже, несмотря на военное время. В Париже организовывалось множество мероприятий. Вместе с Кокто в 1942 году они ходили на музыкальный «утренник». Тогда же он начал ставить спектакль «Антигона» (он выйдет в январе 1943-го на сцене Гранд-опера). Для новой постановки он планировал новые декорации и новые костюмы. Габриэль согласилась еще раз поработать над костюмами к этому спектаклю. Спектакль ждал успех, но сам процесс работы совсем не походил на то, что происходило в 1922 году… Еще одним развлечением Шанель стало музицирование. Она наняла себе преподавателя, поставила в комнате рояль и пыталась петь. По мнению многих, удавалось ей это так же плохо, как когда-то в Мулене. Но с друзьями Габриэль встречалась одна: с любовником-немцем они вместе не появлялись нигде. Даже в «Ритце» пара не посещала изысканные ужины и званые вечера. В основном они проводили время на третьем этаже на улице Камбон, в помещениях, оборудованных Габриэль над магазином для личного пользования.
Те, кто делился воспоминаниями о Шанель того времени, подчеркивали, что характер у нее стал совсем несносным. Она, всегда любившая покритиковать всех и вся, во время оккупации дошла до крайности: ее острый язык не щадил никого. И чем ближе был друг, тем больнее старалась уколоть его Габриэль. В частности, это относилось к Мисе и Кокто. Оправданием дурного настроения могло служить безделье Габриэль: она не привыкла сидеть сложа руки, ателье было закрыто, открывать его снова казалось ей неблагоразумным. Безделье, на которое она обрекла себя, повесив замок на дверь Дома моделей, ожесточило ее. Габриэль не могла себе представить, что ничегонеделание окажется для нее таким невыносимым. Работа была для нее как наркотик — и теперь она начинала сознавать это. Да, пожалуй, она просчиталась, новая мода военного времени творилась без Шанель. Однако она продолжала существовать внутри моды, потому что вырваться из этого круга для нее было уже невозможно.
Мода военных дней, даже если создавалась для тыла, все равно оставалась милитаризированной по духу. Лихо заломленные набок тирольские шляпы, широкие плечи, костюмы с накладными карманами, отрезные кокетки, хлястики — настоящий военный мундир. Обувь получила толстые массивные каблуки-«столбики» и круглые тупые носки. Женщины Франции ходили в мужских пальто, туго стянутых на талии ремнем, в обуви на деревянной толстой подошве и с шарфом или платком на голове. Француженки не хотели показать врагу, что оккупированная немцами Франция потеряла себя. В Париже появились так называемые «зазу». Этих молодых людей презирал круг Коко Шанель, не принимая их стиль и независимую манеру поведения. Зазу — стиляги, бросившие вызов консервативному правительству Виши и предельно аккуратным нацистам. Да, как направление моды данный стиль оставлял желать лучшего, но круг Шанель не видел за этим ничего другого. Вот как зазу выглядели: молодые люди с изысканно небрежной прической, в клетчатых пиджаках, стянутых в талии и доходящих до колен, в узких мятых брюках. Девушки в свитерах, коротких юбках и в башмаках без каблуков, с высоко взбитым чубом и распущенными по плечам волосами… Нет, протест в планы Габриэль не входил. Она искренне считала, что для Франции война закончилась и не стоило нарываться на неприятности: даже худой мир лучше войны, не так ли?
