Коко Шанель - [58]

Таким образом, Бой стал для Габриэль и семьей, и другом, и «любовью всей жизни», как выражалась она сама. Он заботился о ней, как никто доселе. Например, именно он обнаружил, что она плохо видит (зрение у Габриэль сильно ухудшилось, когда она сидела дни напролет с иголкой в руках в Мулене — работницы у нее появились куда позже). Бой отвел ее к врачу, который выписал очки — мир резко изменился, наконец можно было разглядеть актеров на сцене, лица и одежду прохожих, да и мало ли что не видит близорукий человек без очков? Даже когда он женился, это был удар, который она могла выдержать. Но теперь Артур ушел навсегда, оставив после себя лишь шлейф воспоминаний: о Мулене, о Роялье с веселой компанией, о первом парижском ателье, о Довиле и Биаррице, о крушении надежд на замужество. Остались совместные фотографии, несколько листочков рукописи его книги, список для чтения, составленный им специально для нее. Габриэль будет хранить эти реликвии до конца жизни, хотя имела привычку рвать, сжигать и выбрасывать любые свидетельства прошлого. Она почти ничего не оставляла. Тщательно рвала документы, письма, фотографии, записки или сжигала их в камине. Отрывала куски от фотографий, чтобы убрать людей, которых не хотела больше видеть, — так она пощадила некоторые личные фотографии с собственным изображением, удалив человека, стоявшего рядом с ней. Регулярно доставала редкие сохранившиеся документы из ящиков секретера и уничтожала их. Это касалось чего угодно, только не памяти о Кейпеле.

В феврале в «Таймс» напечатали завещание Артура Кейпела. Так уж принято: извещать публику о рождении, крестинах, смерти, помолвке, свадьбе, публиковать завещания известных лиц, отошедших в мир иной. В завещании, написанном его собственной рукой, все состояние в размере семисот тысяч фунтов распределялось между законными наследниками и любовницами. Иллюзии рухнули, и все вдруг обнаружили, что покойник был ловеласом. Людей поразило, как ясно выразилось в завещании его отношение к происходящему — имена двух значившихся там любовниц он не посчитал нужным окружить тайной. Одинаковую сумму в 40 тысяч фунтов получили француженка Габриэль Шанель и итальянская графиня, молодая вдова, муж которой был убит под Верденом. Все остальное, за исключением различных даров сестрам, становилось собственностью его английской супруги, а после нее — ребенка. О второй беременности Кейпел либо не знал, либо не успел изменить завещание. Позже Диане пришлось долго судиться, чтобы вторая дочь тоже имела права на имущество своего отца.

* * *

Возвратившись в Париж, Габриэль велела задрапировать черным стены и потолок ее спальни. Также она купила черное постельное белье, объявив полный и, казалось, бесповоротный траур по Бою. Однако продлился траур недолго — по словам камердинера, не более суток. Тогда она велела постелить себе в другой комнате, а в спальне содрать черную драпировку и обить все розовым. Коко не знала, что предпринять, дабы унять боль. Если бы ей обещали, что поможет серый в крапинку, она бы мгновенно велела обить комнаты серым в крапинку. Несмотря на сдержанность во внешних проявлениях чувств, близкие не сомневались в величине ее потери и страдали вместе с ней, не понимая, чем помочь. В итоге Габриэль решилась на переезд: в «Миланезе» о Бое напоминало все, меняй не меняй цвет обивки и постельного белья. В марте она переехала в Гарш на виллу «Бель Респиро». За ней последовали также два грозных волкодава, Солнце и Луна, пять их щенков — ее «Большая Медведица», как она их называла, — и две собаки-крысоловки, предмет ее нежных забот, Пита и Поппе, последний подарок Боя.

Еще не переселившись в Гарш, она уже произвела там впечатление экстравагантной дамы. Снаружи стены дома были отделаны штукатуркой бежевого цвета, а ставни выкрашены черным лаком. Окружающие сочли, что дом выбивается из общего стиля, однако это было красиво — четыре черных мазка на окнах фасада, замечательно сочетавшихся с серой, странно искривленной шиферной крышей. Надо учесть, что в наши дни (и не без помощи Коко Шанель) всеми признаны права черного цвета. Французский историк Мишель Пастуро считает черный цветом с непростой судьбой: «В течение более чем трех столетий черное и белое воспринимались и использовались как „не-цвета“, иначе говоря, они вдвоем составили свой особый мир, противоположный миру цвета: „черно-белое“ с одной стороны, „цветное“ — с другой». Как раз в 1910-е годы началось возрождение черного, который после появления знаменитого черного платья от Шанель окончательно отвоевал себе место под солнцем и стал маркером элегантности и шика.

В то же время Мися взяла на себя обязанность вытащить Габриэль из затяжной депрессии. Она активно приглашала подругу на свои суаре, где собирался весь цвет парижского бомонда, среди которого были Стравинский, решивший принять французское гражданство и вернувшийся в связи с этим в Париж из Швейцарии, и, конечно, Дягилев. Тогда в салоне у Миси говорили о новой постановке, которую Дягилев поручил Стравинскому — «Пульчинелла». Речь шла о том, чтобы приспособить к темам Перголезе сюжет итальянской комедии, найденной самим Дягилевым в библиотеке Неаполя. Декорации должен был писать Пикассо, хореографом назначили Леонида Мясина. На Шанель никто не обращал внимания, ее практически не знали русские, наносившие визиты Мисе. Она слушала и оставалась в своей раковине, где по-прежнему царили одиночество и мрак. Следовало предпринять куда более действенные меры, чтобы Габриэль вышла из убежища, заговорила, начала двигаться. Пока она походила на тряпичную куклу, валяющуюся на чердаке, никому не нужную, забытую. Ее можно было пинать, кидать, вонзать в нее иголки — она ничего не чувствовала. Мися решила «куклу» оживить. И как нельзя кстати: после двенадцати лет знакомства, 2 августа Мися вышла замуж за любимого Серта. Ей исполнилось 48 лет, Серту — 45. Пара собиралась в Италию в свадебное путешествие, а Габриэль они намеревались взять с собой.