Кок'н'булл - [25]

Некоторые полагают, что пенис — отвратительный отросток, запоздалая мысль, неудача Создателя. Они проводят сравнения между его висячей внешностью и аккуратным и лаконичным дизайном женской дыры. Типун им на язык, этим завистникам, ищущим недостатки. Мы-то знаем все про их обвисшие губы, китовые клиторы и непечатные запахи! У Кэрол был такой пенис! Я бы посвятил ему оду. Пенис сам по себе — штука очень мощная, крепкий корень, пропитанный жизненными соками…

— Стоп! Я кое-что уловил, парнишечка. Я чувствую, что, пока я пою гимны новому члену, ты думаешь в другом направлении… ты иначе интерпретируешь мои слова. Не так ли, дружок? Дачник ты мой… благовоспитанный!

Я стая бурно возражать.

— Отлично, потому что я очень надеюсь, что ты представляешь себе пенис Кэрол таким, какой он есть на самом деле. Надеюсь также, что ты не нагружаешь ее пенис ненужным символизмом и не предпринимаешь попыток встать на извилистый путь анализа данной истории своим слабеньким отсвечивающим умишком. Ты понимаешь, что, когда я говорю «отсвечивающий», я не имею в виду зеркально гладкий, не так ли, дорогуша? Так мог подумать только пидор. «Чтобы узнать, надо пронять», — пролепетал бы он слащаво. Вовсе нет. Иногда не знаешь, кто это, вплоть до того момента, когда горячая головка уже штурмует твой сухой сфинктер… так мне рассказывали во всяком случае.

Кэрол пробежалась пальцами по вздыбившемуся корню. Она снова очутилась в изразцовом патио своих фантазий. В каменной чаше играет фонтан, вокруг колонны с каннелюрами. Откуда-то доносится слабое треньканье испанской гитары. Из-за колонны, легко ступая в ботинках на каблуках, выходит стройная фигура в короткой черной куртке и облегающих брюках. Он умопомрачительно красив, черты лица выдают породу. Он берет Кэрол за руку и ведет к дивану, обитому тончайшим пакистанским шелком. И вот он начинает раздевать ее и раздевается сам, все время поглаживая ее гладкое тело красивыми длинными пальцами, медленно проводя по пенису, клитору, соскам, влагалищу.

Теперь Кэрол уже надрачивала вовсю. Одной рукой она оттягивала туда-сюда крайнюю плоть, другой залезла в дырку. Диван из мечты по форме соответствовал кушетке, которая стояла в спальне. И вот тут идальго принялся ее дрючить, ловко переходя от мягкого виляния к серии мощнейших свистящих вставок, которым, казалось, не будет конца. При каждом толчке он замирал, как кабинка на вершине американской горки, чтобы вновь с невероятной скоростью погрузиться в пылающую пихву. Оо! Оо-оо. Неплохо, правда? Но вот что я скажу тебе, жиденыш мой маленький: в промежности Кэрол творилось что-то неладное.

Она, конечно, согнулась и подобрала коленки и, лежа таким образом, откинулась навзничь на теплую обивку домашнего дивана и использовала его ворсистость, чтобы доставить себе еще больше удовольствия. Однако, кроме обоюдных толчков, было еще нечто неопределенное (хотя и саму обоюдность Кэрол открыла для себя вместе с радостями онанизма). Нет, здесь что-то не так. Червячок свернулся, цилиндр превратился в поршень. Пока сладкое трепетание достигало глубины ее чресл, Кэрол сообразила, что фачила сама, в то время как натягивали ее, что она была в своем идальго так же, как он был внутри нее.

Кэрол обильно кончила несколькими лужицами теплой молофьи. Брызнув из третьего глаза, она осела на наволочки, ковер, гладкие бедра. Она опустила карминовый ноготок в клейкую перламутровую жидкость и поднесла к губам. Ммм! Божественно. Солоноватая и в тоже время сладкая, а такой фактуры не смог бы добиться ни один из лучших и самых знаменитых поваров-соусников. Кэрол унесло.

Минуту или две она лежала пресыщенная и чудесно расслабленная, голова ее была чиста и пуста даже пуще прежнего. После чего она как ни в чем не бывало подтерлась куском туалетной бумаги. Натянула трусы, колготки и юбку, разложила кое-какие вещи по местам и села ждать мужа с работы.

— У Генри Джеймса было всего полперца. Об этом знают немногие. Бедняга потерял вторую половину, пытаясь догнать пожарную машину, когда работал в добровольной пожарной команде в своем родном Бостоне. Он споткнулся и упал под копыта, а встал уже абсолютно седым и наполовину лишенным мужского достоинства. Домой к выдающейся семье его отнесли на носилках. Его брат Вильям взглянул на бедного Генри. Он заметил кровавые подтеки на бедрах и потребовал у Господа, кем бы тот ни был, вернуть его брату полноценность. Понимаете, он молился за всех нас, он хорошо знал своего братца. Он знал, что теперь все, что мы можем ожидать, — это несколько толстых напыщенных романов, суррогатов пениса.

И так как бедняга Генри не мог теперь никого трахнуть, он решил затрахать нас всех своими змееподобными предложениями… которые раскручиваются в голове, как глисты, не имеющие ни начала ни конца.

Генри Джеймс и Михаил Бакунин, еще один великий скопец XIX столетия, приходят мне в голову. Бакунин на баррикадах 1848 года со шпагой в руке. Бакунин на учредительном съезде Первого Интернационала критикует президиум и навеки разобщает рабочее движение; в то же время человеку, стучащему кулаком по деревянной кафедре в доказательство своих убеждений, не хватало мужественности в самом непосредственном смысле этого слова.