Когда журналисты были свободны - [21]

Телевидение создало для него тот счастливый барьер между ним и другими. Он руководил людьми из-за кадра. Из аппаратной. Из ПТС. Из своего мира.

– Заходите. – Ворошилов открыл дверь своей квартиры… и я замер на пороге.

Впереди была чернота. Полная, бесконечная чернота. Черные стены. Черный пол. Черный потолок. Красная лампа на столе.

– Это… – Я постарался найти слово, какое подошло бы, чтобы выразить мое недоумение, смешанное с удивлением, ужасом, шоком и чем-то еще неназванным, чему, кажется, до сих пор не придумали определения.

– Заходите, заходите, – он махнул рукой, словно не заметив моей реакции.

Его квартира была еще более необычной, чем он сам (хотя куда уж больше?).

Кровать отделялась черной бархатной портьерой. На черных стенах – приколотые булавками желтые листочки. Сотни листочков. На каждом – короткая запись: он фиксировал идеи, которые приходили ему в голову. Воплотил далеко не все.

Окна закрыты плотными шторами. Он сидел в этой квартире часами – один. Как ученый в своей лаборатории. Иногда, если возникала потребность в какой-то «бытовухе», звал Веру.

Вера – это его мама, но «мама» он ей не говорил, только Вера. Она обожала его так, как могут обожать только матери… Пожалуй, Вера была практически единственным человеком, с кем он мог серьезно советоваться.

Но даже с ней он советовался невсерьез – как будто шутит. Хотя оба понимали: разговор идет важный.

У Ворошилова было прозвище – Сова. Еще до «Что? Где? Когда?», до филина на заставке – он уже был Сова. Он сидел в своей квартире как филин – один, в окружении собственных мыслей. И у него не было авторитетов на телевидении. Я вообще поначалу казался ему досадным препятствием, чем-то вроде плохой погоды: ее можно не принимать всерьез, но с ней приходится считаться. А потом словно щелкнуло что-то – я вдруг стал ему интересен.

Настолько, что он впустил меня в свою квартиру. Здесь мало кто бывал – Ворошилов тщательно оберегал свое одиночество. И я, пожалуй, понимаю, что это было за чувство – то самое, непонятное, из смеси эмоций, которые охватили меня, когда я впервые переступил порог его квартиры.

Это была гордость – за то, что Ворошилов мне открылся.

Мы говорили обо всем: о жизни, о женщинах… Но чаще всего – о телевидении. Его настоящей страстью было ТВ.

Из-за «Что? Где? Когда?» мы чуть не разругались. Шел 1975 год. Ворошилов снял несколько выпусков семейной викторины. Забавная и необычная, эта викторина так и осталась на уровне обычного ворошиловского эксперимента. Другой режиссер, может, гордился бы ею до выхода на почетную пенсию, но Ворошилов, попробовав с семьями, понял: не то. Ему был нужен азарт, борьба, битва, эмоции на пике.

Он хотел боя равных. А в семьях всегда кто-то был умнее, кто-то – милее…

– Это будет игра. Шесть человек. Вопросы. Минута на обсуждение, – Ворошилов рассказывал идею новой игры, и я уже чувствовал: на моих глазах рождается бомба. – И они будут играть на деньги.

– На… что? Владимир Яковлевич, это же невозможно!

– Только на деньги! – Он словно удивился моей реакции.

– Какие деньги, Владимир Яковлевич? Вы что?

На дворе, повторюсь, стоял 1975 год – игра на деньги в советской стране казалась едва ли не более аморальной, чем игра на раздевание.

– Но мы не можем по-другому! Если не деньги, это будет не то! Не тот ажиотаж, не та страсть, не то, Эдуард Михайлович, поймите! – Ворошилов вскочил со стула. – Ну давайте хотя бы немножко, хотя бы… ну я не знаю, – тысячу рублей. Ну сто рублей хотя бы!

Его убежденность захватила меня. В какой-то момент я и сам подумал: а почему бы не на деньги? Посоветовался с Валерием Александровичем Ивановым, получил ответ: «Ты что, с ума сошел?»

Не помню, чья была идея – не деньги, а книги. Один из главных дефицитов советских времен. Одобряемая обществом роскошь. Символ интеллекта и культуры.

Книги же!

Ворошилов согласился не сразу. Скорее – уступил, понимая бесперспективность своей идеи. Но про деньги он не забыл. В 1991 году, когда страна менялась со скоростью звука, Ворошилов все-таки сделал «Что? Где? Когда?» тем, чем видел изначально, – интеллектуальным казино.

У Владимира Яковлевича была тяга к игре – он чувствовал азарт так, как обычный человек ощущает любую материальную вещь: кирпич, пух, лист металла. Он понимал: природа игры «на интерес» и природа игры «на деньги» – это разные, лишь едва соприкасающиеся между собой «природы».

Жадность, стремление получить что-то «на халяву», заработать – это неистребимо, это одна из черт нашей натуры, и это будит в нас бешеные эмоции. Причем неважно: зарабатываем мы сами или видим, как деньги пытаются заработать другие.

Но, кроме игры на деньги, было еще одно очень важное решение. Гениальное, если уж быть точным.

Ворошилов играл за зрителей.

– Я не буду рефери, – говорил он нам. – Только против знатоков.

Степень его злорадства порой зашкаливала. Иногда даже я сомневался: а он точно играет? Или все-таки его злорадство искреннее? Наверное, и сам Ворошилов не смог бы с точностью до процента разложить свои эмоции на демонстративные и честные. Но как его реакция заводила телезрителей!

Для Ворошилова была важна драматургия человеческого лица. Он не упускал ни одного конфликта в команде. Его гениальный оператор Фукс успевал ловить любое движение мимических мышц игрока. Вообще, Ворошилов и Фукс – это были два профессионала, которые нашли друг друга. Фукс погиб вскоре после смерти Ворошилова. Грустно шутили: «Ворошилов забрал его себе – наверняка даже там занимается телевидением».