Когда же мы встретимся? - [4]

Глазами он показал, что осел — Владька.

— Мисаил! Выйди!

— Они не знают, в чем смысл жизни! Разве ты, Егорка, не наслаждаешься моим художественным словом? Разве мое слово не золотое? Ты прозреешь со мной. Ты останься верен мне, где ты еще найдешь такого Михалыча, который бы тебе посвятил целую ночь? Я сейчас, чтобы вы были грамотнее, почитаю матерщинные стихи одного известного поэта.

— Не мути им мозги, Мисаил. Ребята уже посоловели от твоей трепни. Расскажи им серьезное, про старых мастеров.

— Пожалуйста! Я шел за гробом Есенина, Качалова, Москвина, Немировича-Данченко, брат его, Василий, умер в эмиграции, писатель, знаете? Я шел за гробом Станиславского.

— А Шаляпина видели? — спросил Димка. Вот, казалось, сейчас он расскажет много интересного.

— Нет, я был молод, я тоже был юн, морды!

— А с Рыжовой вы знакомы? — спросил Димка.

— Рыжова — гениальная актриса, — сказал Владька. — Зачем ей такое трепло?

— А Яблочкина, Турчанинова, Пашенная?

— Я про них знаю много интересного, — сказал Мисаил, — все расскажу, если вы не будете верить этому кретину. Кому вы верите: мне или ему?

Владька подморгнул ребятам: скажите, мол, тебе, Мисаил, верим.

— Вам.

— То-то. Ах, что я знаю. Вы слыхали о певце Лешковском?

— Его же посадили, — сказал Владька.

— Не трепись, он давно вышел. За что его сажали, я потом расскажу. Если будете меня любить, если поклянетесь мне в верности, — поднял он палец. — Так вот, Лешковский — я умираю! — должен был выступать с обер-знаменитой Фатьмой Чумбуровой. Корова, каких свет не производил.

— Дядь Миш, вы же поклялись, что серьезно.

— Я не вру ни капли. Пусть меня покарает пресвятая девка Мария. Не мешай, дай артисту свежего воздуха. Тридцатые годы. Все билеты проданы, публика валила на Лешковского, двери выламывали. И вдруг!

Мисаил встал, закатил глаза, изображая конец света.

— И вдруг перед самым спектаклем объявили, что Лешковский заболел! Боже, что творилось! Поднялась буря! Публика рвала и метала. Билеты совали обратно, сто лет снилась им эта старая курва Фатьма Чумбурова, все желали Лешковского. Фатьма чуть с ума не сошла, ей без Лешковского на сцене было нечего делать. И вот — я умираю! я хочу в сумасшедший дом! — и вот вместо Лешковского выпустили на веревочке одного несчастного геморроя-любовника, он умер нынче весной, господи, поставь его на том свете вниз головой! Фатьма чуть сцену не разнесла, она из коровы превратилась в тигрицу и готова была разорвать этого кенаря от злости, он ей на желудок отражался. Моя взятка.

— А к чему это ты рассказываешь? — спросил Владька.

— К тому, балда, что в искусстве нельзя обвести вокруг пальца. Если нет в душе козыря, не возьмешь взятки даже с полной колодой в руке. Говорю метафорой. Опять моя взятка, я талантливый.

— Собак хоронишь…

— Хоронил. Но как! Учтите, на моих похоронах будут входные билеты, а карманы пиджаков я попрошу заранее набить землей, чтобы потом кинуть на мою крышку. Иногда я буду кричать из гроба: «А ты, зараза, почему не кинул?»

— Тебе трепаться как в решете воду носить: век не кончишь.

— Учитесь культуре слова. Я воспитываю правдой. О, какой же я дурак, надел ворованный пиджак! Моя жизнь, Егорка, прошла в этих стенах, моя молодость вернее. Все мне близко, я готов целовать эти стены, тумбочки, грызть эти сухарики. Не лыбься, Егорка, быть может, ты утираешься моим полотенцем. Тут их меняют только к большим юбилеям. И не спи, я тебя умоляю, еще выспишься (и не один), а меня упустишь — не вернешь никогда. Такие вымирают. На этой кровати у окна спал твой Михалыч, который уже влюблен в тебя, как Вертер! Я тогда учился в театральном, подавал большие надежды, — господи, меня прости, я был ангел, я был невинный. Воспоминания мне на желудок отражаются. Вот здесь спал мой однокашник Саня Панин, вы еще с ним столкнетесь, мы из одной тарелки лопали, на мои деньги ходили в кино, я его взращивал, учил художественным выражениям, а сейчас он со мной не здоровается.

— Он же актер, — не выдержал Владька, — а ты кто?

— Божий дар и яичница! Актер! Он давно уже администратор. Он сказал: «Чем быть плохим актером, лучше стану хорошим администратором». Вы еще узнаете его! Актер, актер. Кто актер, так это Ямщиков. Он приехал в училище из зачуханной деревни в сапогах, не знал ни черта, зверски работал, отирался в провинции, а сейчас — пожалуйста: ты видел его в последнем фильме? — Мисаил скорчил мину. — У, какой бес, я несколько раз терял сознание, я рыдал, истекал кровью, и меня тянуло на двор. Вот это мастер!

— И я… — сказал Владька.

— Ты, мой дорогой, настолько глуп, что не сможешь даже сыграть идиота.

В дверь несколько раз стучала дежурная Меланья Тихоновна. Длился третий час ночи, а Мисаил и не думал стихать. Наконец потушили свет, полегли, и тут Мисаил вспомнил о собаке Ванюше, сходил на улицу, искал, искал и вернулся, все с тем же темпераментом плакал и молился и с чего-то вспомнил, как однажды его обманули на маскараде или он кого-то обманул — нельзя уже было понять.

— Завтра мы откроем второе отделение! — сказал он, располагаясь на голом матрасе. — Вы будете вертухаться. И поклянитесь, что будете мне верны. Егорка, Димка? Послушайте на сон грядущий Баркова, его стихи приписывали Пушкину. Я единственный исполнитель в Москве. Но меня боятся выпускать на эстраду, знают, что я слабохарактерный. Господи, господи, сколько ты терпел от меня…