Когда закончилась нефть - [87]

Потом в поле моего зрения вдруг попала худенькая девочка лет десяти, старательно отжимающая в углу гостиной ярко-оранжевую кофточку в мою фирменную пароварку. Заметив, что я смотрю на нее, девочка нахмурилась и очень ясным, звонким голосом заявила:

— Обскурантизм фашистской идеологии, расизм, антисемитизм, национализм, шовинизм — все это ослепляет человека, делает его неразумным животным. Короче, зря вы так с людьми, дядя Иван. Мы же не виноваты, что у нас кожа другого цвета, — сказала она, взглянув на меня ясными детскими глазами, попутно оголив плечо до самой груди, чтоб, значит, я смог разглядеть ее гладкую смуглую кожу.

— А ведь мой дед с фашистами воевал, — глухо проронил старик в спортивном костюме со своего почетного места на диване. — Как же могло случиться, что в стране, победившей фашизм, буйным цветом расцвели нацистские организации?

Ему тут же ответили женщины с галерки, усевшиеся рядком на корточках вдоль северной стены:

— Ксенофобия и расизм, как правило, расцветают махровым цветом на теле гибнущих империй, — со знанием дела заявила одна из матрон, попутно отжимая в мою кастрюлю край своей безразмерной юбки.

— Фашизм и сталинизм — позор России! — подняла палец к потолку ее соседка и в доказательство смачно плюнула на пол. По воде, залившей гостиную от края до края, пошли широкие круги.

— Проблему толерантности стоит рассматривать сквозь широкую призму междисциплинарного подхода, а не в свете узких политических тенденций, — поднял было новую тему старик, поджав тощие ноги подальше от мокрого пола, но старика перебил барон:

— А пускай-ка теперь этот фашист покается! Пора бы уже и меру знать. Пусть, гад, признает свою вину. Тогда можно будет простить, как Бог велел.

Барон пружинисто встал и сделал в мою сторону два широких напористых шага, отодвинув меня на середину гостиной. Мощный мужик оказался, килограммов под девяносто, не меньше. В руках у него был мой железный прут, и держал он его крайне умело, в правой руке под прикрытием полусогнутой левой.

Может, кому-то эта сцена сейчас и покажется смешной, но у меня тогда реально затряслись колени. Мне не в чем было каяться, и они это знали, но, что произойдет, если я не покаюсь, отлично понимали и они, и я. В такой ситуации полагалось бы проснуться, и я замотал головой изо всех сил, не зная, как еще можно избавиться от окружающей меня действительности. Увы, ничего не изменилось — кроме выражений лиц. Лица были недобрые, и с каждой секундой они становились все злее и злее, даже у детей.

— Мне очень жаль, граждане, — сказал я им всем предательски дрогнувшим голосом, отступая к прихожей.

— А уж как мне жаль, не поверишь, брат! — сказал барон, расставив пошире ноги и замахиваясь прутом.

Окончательно потеряв лицо, я рванул в прихожую, отпихивая подло бросающихся под ноги цыганят. Мне вдруг пришла в голову безумная мысль, что если вернули Интернет, то, может быть, и дверь на лестницу тоже вернут, и тогда я успею удрать из этого сумасшедшего дома.

Увы, распахнув свою дверь в третий раз за сутки, я опять увидел за ней ровный бетон без каких-либо намеков на отверстия или проемы.

Тогда я повернулся лицом к преследователям. Все пятеро цыганских мужиков столпились в прихожей, вооружившись подручными предметами: кроме железного прута у барона, оказались востребованными оба табурета от моей шведской кухонной стойки и две бутылки из-под советского шампанского с грамотно отбитыми горлышками. Иззубренные края «розочек» блестели точь-в-точь как блестят акульи зубы в детских мультиках, и я снова подумал, что участвую в очевидном фарсе, просто с хорошей компьютерной графикой и текстурой.

— Кайся, нацист! — строго приказал мне барон, делая осторожный шаг вперед.

— Хорошо, — выдавил из себя я, вжимаясь в холодную бетонную стену. — Каюсь. Ох, как каюсь. Реально каюсь, короче, мужики. А что говорить-то?

Цыгане вдруг заулыбались, легко опустив табуреты и «розочки».

— Повторяй за мной, — барон тоже ухмыльнулся. «От имени Российской империи призываю к покаянию весь свой народ за бесчисленные страдания, причиненные угнетаемым нациям. Также каюсь в грехе цареубийства, каюсь за угнетение эвенков, поляков, финнов, тунгусо-маньчжуров, грузин, чеченцев и армян, каюсь в угнетении казахов и узбеков, украинцев и ингерманландцев, хантов и бурят, евреев, греков и молдаван, китайцев и чувашей. И не их только одних, обитающих в Москве, но и жителей всей России, а также тех, которые уже скончались или не родились…»

Я начал было послушно повторять за ним, но это все оказалось невозможно запомнить, и я начал ошибаться с первого же предложения, назвав тунгусо-маньчжуров тунгусо-чувашами, а в грехе цареубийства нечаянно обвинил грузин и евреев.

— Да я смотрю, ты вообще не раскаялся, сука! — возмущенно вскричал барон и без замаха ударил меня прутом по голове.

Тут же погас свет, и я, плюхнувшись на пол, замер в ожидании неминуемой расправы. Но ничего больше не происходило, вокруг было тихо, и тогда я по-пластунски прополз пару метров вдоль стены к свету, падавшему из гостиной, а потом снова замер, стоя на четвереньках и напряженно прислушиваясь к плеску воды на полу.