Когда загорится свет - [18]

Ближайший путь на линию, недоступный лишь в период весенних и осенних паводков, вел через луга, и среди них вился ручей — маленький, меньше речки Алешиного детства; одним прыжком перескакивал его Алексей, одним движением руки раздвигал лозняк и оказывался у высокой насыпи, уходящей в туманную даль.

И здесь однажды на него взглянули огромные, изумительные пугливые глаза, которые впоследствии много раз возникали в его памяти. Высоко подобрав юбку, в воде стояла девочка; темная, загорелая рука неловко придерживала складки, край юбки спустился в воду и намок, превращаясь из голубого в темно-синий. Она было испугалась, когда из прибрежного лозняка вынырнул высокий мальчик, но тотчас в больших кротких глазах отразилось любопытство, готовое разрешиться смехом. Ноги, обнаженные до локтей руки — все было золотисто-коричневое; золотисто-коричневые волосы рассыпались по спине, и вся она в солнечном сиянии была золотая — явление неожиданное, непонятное. Глаза светло-зеленые. Никогда Алексей не видел таких глаз. Казалось, что из тростников выплыла русалочка, зеленоглазое дитя светлой волны, и ему удалось застигнуть ее прежде, чем она успела исчезнуть, растаять в легком тумане или плеснуть рыбкой по песчаному дну ручья. Мгновенье они стояли неподвижно, глядя друг на друга. Девочка склонила голову к плечу, и Алексей заметил на ее волосах мелкие капельки воды, как росу, в которой отражалось солнце. Он перескочил ручей и пошел своей дорогой, надолго унося с собой этот образ русалочки в каплях утренней росы, в светлой воде ручья, улыбающейся наивно и лукаво. Он не встречал ее больше и не знал, откуда она здесь взялась. Она была не из местечка — там он знал всех. Быть может, она пришла из деревни, но и там Алексей всех знал. Он думал именно так: русалочка, явившаяся на мгновенье одному ему, чтобы снова превратиться в речной тростник, колеблемый ветром, в играющую на солнце волну, в сверкающую серебром рыбку, в неуловимую красоту, скрытую от человеческих глаз, раскрывающуюся лишь на мгновенье и тотчас исчезающую. Запах тростника и мяты, разливающийся над рекой, это был ее запах — золотой и зеленой. И когда Алексей потом думал о любви, то видел не розовое лицо Варвары Александровны, а золотисто-коричневое личико незнакомой девочки, капельки воды на ее светло-коричневых волосах и зеленый блеск глаз, неожиданный и чистый, холодноватый в своей прозрачности. Это-то и была улыбка любви, далекий привет из сказочной страны, ничем не напоминавшей историю отца и матери, Варвары Александровны и Жирафа, рассказы товарищей по школе и разговоры рабочих на линии. Да, так было, так могло быть, но его, Алексея, где-то далеко ждет что-то радужное и необычное, о чем знает сердце и что изредка подает весть о себе вот этим запахом тростника и мяты, солнечным закатом, зажигающим пожар в небе, пурпурным и золотым листом, опускающимся к его ногам, и взглядом маленькой русалочки. Одно время это было как жужжание маленькой мухи, — Алексей никогда не видел ее, но вдруг, словно у самого уха, раздавалось это жужжанье, протяжный высокий звук, как дрожанье маленькой струны. Он прислушивался — то был привет из далекого края, в который вели заколдованные, невидимые двери. Нужно было знать слово, и двери распахнутся и впустят в страну чудес, счастья. Это случалось днем, на линии, случалось вечером, дома, и Алексей затихал прислушиваясь. Но всегда это была одна и та же мелодия — дрожащая высокая нотка, внезапно возникающая и так же внезапно замолкающая. Комар или мушка, — этого Алексей никогда не мог сказать. Крылатый вестник, невидимый посланец, несущий на прозрачных крыльях таинственные знаки и в однообразном звуке своей песни волшебные слова, которые нужно отгадать. Быть может, сегодня, быть может, завтра, а может быть, когда-нибудь в дни, которые идут, неотвратимо приближаются с каждой минувшей ночью, с каждой шпалой, уложенной на линии, с каждой субботней получкой, с каждым долгим воскресным утренним сном.

Мать старела теперь так быстро, что Алексей почти ежедневно замечал новые изменения в этом, таком знакомом лице, и только глаза блестели по-прежнему мягким нежным блеском. Обстоятельства сложились так, что работы у нее становилось все меньше. Заказчики уезжали или переходили к другим, помоложе, покупали готовые вещи в магазине, и все реже стучала машина, и все реже седеющая голова склонялась над шитьем.

Впрочем, Алексей зарабатывал теперь неплохо, хватало на двоих. И сам Алексей отнимал все больше времени у матери. Приходилось чинить пиджак, приготовлять еду, которую он брал с собой. Робко, даже немного испуганно, смотрела она на сына, подсовывала ему лучшие куски, расправляла блузу на спине, когда он уходил. Когда на улице раздавалась гармошка и гремели песни, мать вздыхала. Другие развлекались, пели, гуляли с девушками, а у Алексея не было на это времени. Он работал, как взрослый мужчина. Ей было жалко его, но она знала, что тут ничего не поделаешь, ничего не изменишь. Теперь Алексей распоряжался своей и ее судьбой, споры были бесполезны, да и какие тут споры? Она чувствовала себя все слабее, и страшный кашель все чаще сотрясал ее тело. Ночью она покрывалась холодным потом, и тогда ее волосы шевелились от страха: Алешенька останется один. Кто о нем позаботится, кто починит ему одежду, кто приготовит ему поесть? Слушая в ночном мраке ровное глубокое дыхание сына, она молилась словами давно забытой молитвы, обрывками вздохов, хаосом чувств и умоляла этого бога, веру в которого давно погасил в ней муж, чтобы он обождал еще немного, пока хоть подрастет ее маленький сын Алешенька, которому трудно будет без нее, одному, как перст, во всем этом огромном, непонятном мире. Чем она помешает богу, если поживет еще немного, слабая женщина, у которой никого нет на земле, кроме этого сына? Ведь Соня всегда была какая-то чужая, хитрая, практичная и всегда рвалась и в дому… Кололо в груди, мать прижимала слабые руки к больному месту и шептала свою тихую, горячую молитву. Нет, судьба не подарила ее за всю жизнь ни счастьем, ни радостью: она всегда была трудна и печальна, эта жизнь. И в родной семье, где родители едва сводили концы с концами и не могли дождаться, когда она, наконец, выйдет замуж, и потом с мужем, угрюмость которого угнетала ее; не принесла ей радости и дочь, хотя говорят, что дочь ближе матери, чем сын. И вот она чувствует, что жизнь кончается, что придется уйти от мальчика, не дождавшись, когда его можно будет оставить спокойно, с уверенностью, что он достаточно силен, что он справится с жизнью. Да, правда, он зарабатывал уже и на себя и на нее, но все же он был еще мальчик, и никто не знал этого так хорошо, как она.