Когда я снова стану маленьким - [21]

А тут подходит Ирена. Встала неподалеку и смотрит. И я на нее искоса поглядываю, потому что не знаю, чего она хочет. А она стоит и ничего не говорит. Потом сделала шаг ко мне и опять ничего — не говорит, только стоит. Я жду, а она что-то из руки в руку перекладывает. Я знаю, что сейчас будет что-то хорошее. Внутри меня стало тихо-тихо. И вот Иренка подает мне это. Хочет подарить мне граненое стеклышко, такое, что, когда в него смотришь, все становится разноцветным. Я вчера просил, так даже поглядеть не дала, а сейчас говорит:

— На. Насовсем!

Сказала ли она «на», я не знаю, потому что не расслышал. Я услышал только: «Насовсем!»

Тихонько так сказала, мило, стыдливо.

Я не хотел брать, потому что еще даст, а потом поссорится или просто пожалеет и отнимет. Еще пожалуется, что сам взял. С маленькими детьми трудно столковаться, — взрослые мешают. Так вот, я не хотел брать, потому что боюсь, что выйдет неприятность. Но взял; гляжу, а вместо одного окна много окон, и все разноцветные.

Я говорю:

— Я тебе отдам. А она:

— Не надо!..

И положила свою маленькую ручку на мою большую руку. Я смотрю на ее руку через стеклышко, и мы улыбнулись друг дружке.

А тут мама спрашивает, кончил ли я уроки. Тогда она даст мне на трамвай, чтобы я поехал к тетке и отвез ей платье, которое изъела моль. А я, обиженный, думаю:

«Хорошо, по крайней мере, хоть из дому ненадолго уйду».

— Только не потеряй, — говорит мама.

А я подумал.

«Девчонка, может быть, и потеряла бы, а я-то уж не потеряю».

Взял я платье, которое мама завернула в платок, и иду.

Трамвая мне пришлось ждать долго, и я злюсь, потому что хотел мигом обернуться: вот, мол, как быстро все исполнил. А там, видно, случилось что-то такое на линии, отчего трамваи остановились, потому что, когда трамвай подошел, он был уже полный. Но все равно в него все лезут. И я лезу. Я уже даже за поручни держался, а тут какой-то тип как толкнет меня — я еле на ногах устоял. Я так обозлился, что даже обругал его про себя. А он влез на подножку и говорит:

— Куда лезешь? Слетишь!

«Ишь какой добрый нашелся, — думаю. — Сам слетишь, пьяный болван!»

Он вовсе и не$7

Я дождался другого трамвая, и тот битком набит. Я заплатил и еду. А сам все думаю о том, как он меня грубо столкнул. Такой грубиян, хам, и еще взрослый, — детям пример подает!

А тут опять один какой-то толкается. Отстранил меня, словно я вещь, а не человек; я чуть платье не выронил. И что такого ему сказал? Каждый бы так сказал, как я:

— Осторожнее…

А он как напустится на меня:

— Я тебе дам — осторожнее! Я только повторил:

— Осторожнее…

А он меня за ворот схватил.

Я говорю:

— Пустите! А он:

— А ты не ругайся!..

Я говорю:

— А я и не ругаюсь. А тут какой-то старик вмешивается. Ничего не видел, ничего не знает, а туда же:

— Такое теперь воспитание! Мальчишка старшему места не уступит! Я сказал:

— Он и не просил меня уступить.

А тот, который толкался, опять за свое:

— Я тебе поговорю, щенок!

— Я не щенок, а человек, и вы не имеете права толкаться.

— Еще учить меня будешь, имею я право или не имею!

— Потому что не имеете!

Сердце у меня колотится, и в горле перехдатило. Пусть хоть до скандала дойдет. Не поддамся! А тут уже все оборачиваться отели. Удивля-ются, что маленький, а так огрызается. — А вот если я тебе сейчас по уху дам, тогда что?

— Позову полицейского и велю вас арестовать за то, что вы драку в трамвае затеваете.

Тут все как начнут смеягься. И он тоже. Никто уже и не сердится, только хохочут, словно я что-то смешное сказал. Даже с места привстают, чтобы на меня посмотреть.

Я чувствую, что не выдержу, и говорю:

— Пропустите меня, я выхожу! А он не пускает.

— Ты только что сел, — говорит. — Прокатись маленько.

А тут — еще тетка одна толстая такая сидит, развалилась и говорит:

— Ну и разбойник!

Я уже не слышу, как каждый изощряется.

— Пустите, я хочу сойти!

А он все не пускает.

Тогда я как закричу изо всех сил:

— Господин кондуктор! Тут один какой-то вступился:

— Да ладно, пустите его.

Я сошел, а все на меня смотрят, как на диковинку какую. Наверное, потом еще полчаса потешались.

Иду я с этим платьем под мышкой, и взрослые мысли мешаются у меня с детской обидой и болью.

Я проехал только четыре остановки, до тетки еще далеко, но лучше бегом бежать, чем с ними лаяться.

А дома мама опять:

— Ты что так долго сидел?

Я ничего не ответил. Потому что мне вдруг показалось, что во всем виновата мама. Если бы я не вышел из дома раздраженный, то, может быть, не устроил бы в трамвае скандала. Столько раз уступаешь, ну, уступил бы еще раз. А пословица, словно в насмешку, говорит, что «умный уступит, дурак никогда». Ищи теперь умного.

Жалко мне, что день так славно начался и так никудышне кончился.

Я уже лежу, а заснуть не могу и думаю дальше.

Уж так, видно, и должно быть. Дома — не очень хорошо, а не дома — еще хуже. Значит, это им так смешно? Значит, раз я маленький, то мне нельзя позвать полицейского, а вот спихивать меня с тра-мвая, брать за шиворот и грозить — можно.

В конце концов, дети люди или не люди? И я уже даже ве знаю, радоваться ли, что я ребенок, радоваться ли, что снег опять белый, или грустить, что я такой слабый?..