Когда вырастали крылья - [8]

- Встаньте, мадемуазель!

Белла продолжала сидеть, будто все происходящее ее не касается. Она только чуть побледнела.

- Пусть встанет! - настаивал Половнев, обращаясь к ротмистру. - Я по фигуре определю, похожа ли гостья на ту барышню… Допросить ее надо, обыскать!

Мать заслонила собой Беллу, стукнула кочергой об пол:

- Чего еще вздумал, старый охальник? Не трожь мою племянницу!

- Врешь, старая! - взбесился купец. - Нет у тебя племянницы. И какая она тебе сродственница? Она и обличьем не православная. Установите личность, господа.

Ротмистр проверил паспорт Беллы и приказал ей вместе с Петром следовать в участок.

Мать тихо охнула, подошла к Половневу:

- Помянешь, ирод, мое материнское проклятье.

Белла поднялась и резко тряхнула головой. Петр поразился ее необычайному спокойствию. С лица исчезла бледность, и даже легкий румянец покрыл смуглые щеки.

- Не волнуйтесь, тетя Ирина, - сказала Белла. - Разберутся и отпустят. А книжки, - она протянула ротмистру стихи Морозова, - смотрите, цензурой дозволенные. - Потом улыбнулась Петру: - Я тебе в другой раз их почитаю…

Улик для обвинения Беллы не нашли и из участка ее отпустили. Но Ирина Тимофеевна этого не знала и назавтра явилась к тюремным воротам с передачей для [24] двух узников. Ирина Тимофеевна знала, что Белла приехала в Петербург учиться вопреки воле овдовевшего отца, сапожника из Старой Руссы, и нет у нее здесь родных. Так пусть хоть малость коснется ее забота и ласка другой матери.

Петра выслали из Петербурга, разлучив с семьей, товарищами, Беллой. Теперь каторга еще дальше их разведет. Что ж, в этой жизни он сам выбрал дорогу, на которой свидания с любимой бывают до боли короткими, а разлуки - бесконечно долгими. И все-таки время бессильно стереть из памяти Петра дорогой образ.

Вот и сейчас Петр видит Беллу такой, какой она была в ночь ареста: в строгом темном платье с белым кружевным воротничком. Густые косы, яркий румянец на щеках. Она стоит посреди комнаты, прижимая к груди две книжки стихов, и хочет сказать Петру что-то важное, совсем не то, что она сказала… Он слышит, явственно слышит ее голос: «Петя, я в другой раз почитаю «Звездные песни». Хорошо?»

9

…Сон внезапно оборвался. Хотя еще не рассвело, но где-то наверху шумели. Гул нарастал, и Петр уже различал топот кованых сапог, резкие голоса. Он зажег огарок.

Проснулся татарин, всполошился, заметался из угла в угол.

А за дверью кто-то кричал:

- Сюда! Здесь восьмая камера!

Татарин рухнул на колени: с молитвой аллаху решил он отдать себя в руки палачей.

Дверь с ржавым скрипом широко открылась, и Петр увидел силуэты двух жандармов. Они тут же исчезли, а в камеру вошли - уж не сон ли это - Семен Нечаев и Василий Володин, солдаты 94-го Казанского пехотного полка, друзья Баранова. И еще одного знакомого солдата узнал Петр - тот стоял у входа в камеру с ружьем наперевес.

Петр вскочил на ноги:

- Братцы, что случилось?

Володин сорвал с головы папаху, обнял Петра, крепко его расцеловал:

- Случилось… Живей в казарму - там тебя ждут. В Питере революция! [25]

Нечаев вручил Петру сверток с новым солдатским обмундированием. Увидел молящегося татарина, спросил Петра:

- Кто такой? С ним как быть?

- На волю его! - Петр тормошил татарина. - Вставай, Муста, не тому богу молишься. В Питере революция!

На улице темно, ветрено. Ранняя февральская оттепель согнала днем снег, а ночью прихватил морозец, и скользко было Петру ходить по оголенному булыжнику в новых подкованных сапогах - Володин и Нечаев поддерживали его. Вдруг, уже перед тюремными воротами, Петр остановился:

- Братцы, забыл!

- Что случилось?

- Тетрадку под подушкой забыл.

Однополчане тянули Петра к выходу, убеждали, что тетрадка - пустяк, и пугали дурной приметой: нет ничего хуже, чем по своей воле вернуться в тюремную камеру.

Но Петр круто повернул назад.

* * *

В тот год, уже летом, на станцию Харьков прибыл воинский эшелон. К начальнику вокзала явились трое вооруженных солдат - все из одной пульроты, - и первый пулеметчик, худой и стройный, выяснив, что эшелон задержится на станции, спросил начальника вокзала, не знает ли он генерал-майора Рыковского.

- Начальника жандармерии? Как же мне его не знать, когда за ним еще картежный должок остался. - И горестно вздохнул: - Вызвали генерала в департамент. Если он в Харьков не вернется, плакали мои денежки.

- Жаль, - сказал первый пулеметчик. - У меня с ним тоже счеты не сведены.

- Вот как? И тоже по преферансу?

- Не имел чести… Хотел по старому знакомству представиться. Самая пора напомнить генералу, что едет наш девяносто четвертый Казанский пехотный полк на Румынский фронт. Воевать едем. Без царя и без бога - за наше Отечество.

Другой пулеметчик, вскинув на ремень винтовку, добавил:

- Везет тыловому жандармскому начальству… Так вы хоть, когда увидите генерала, назовите ему председателя [26] ревкома нашего полка. - Он посмотрел на первого пулеметчика: - Имя и фамилию легко запомнить - обыкновенные, русские: Петр Баранов.

Прошло еще четыре года. В том же Харькове размещался штаб войск Украины и Крыма. Начальник политического управления этих войск Петр Ионович Баранов знал, конечно, что архив местной жандармерии частью уничтожен, частью вывезен. Он лишь однажды наведался в архив, где случайно обнаружили копию бумаги из переписки, связанной с розысками некоего Александра Тихомирова, крестьянина из Костромской губернии. Приколота была к этой бумаге фотография. Петр Ионович узнал эту фотографию - точно такая же была в синей папке.