Когда все возможно - [73]

Свернув с шоссе № 4, Энни с удивлением обнаружила, что их грунтовую дорогу значительно расширили, заасфальтировали, и на ней даже появились тротуары, а рядом с домом Дейглов построено много новых больших домов. Энни с трудом узнавала родные места. На кухне, которая, как ей показалось, стала еще меньше, чем в ее прошлый приезд, она увидела Синди и наклонилась, чтобы поцеловать сестру, но та не сделала ни одного ответного движения — как стояла, так и осталась стоять. Джейми сказал, что мама наверху и обещала спуститься после того, как они, трое ее детей, сами все обсудят. И Энни сразу охватило ужасное, почти физически ощутимое, чувство тревоги. Тревога вспыхивала в ней подобно электрическим разрядам, и она, буквально рухнув в кресло, забилась в него поглубже и принялась медленно расстегивать пуговицы на пальто. Джейми заговорил первым. Он прямо, хотя и в довольно осторожных выражениях, сообщил, что их попросили забрать отца из той лечебницы, в которой он до сих пор находился, поскольку он постоянно нарушал тамошние порядки, оскорбительно вел себя по отношению к санитарам и, как выразился Джейми, приставал буквально к каждому мужчине, лапая его за промежность. Отца водили на консультацию к психиатру, и он якобы дал разрешение, чтобы во время его бесед с психиатром присутствовал кто-то третий, хотя Джейми так и не понял, как мог человек с диагнозом «старческая деменция» дать подобное разрешение. Зато в результате этих бесед Сильвия узнала, что Элджин давно состоял в интимной связи с Сетом Поттером, они много лет были любовниками. Впрочем, у нее, как она призналась, давно возникали подобные подозрения. Сам Элджин очень четко охарактеризовал себя — хотя вроде бы и считалось, что он страдает слабоумием, — как ярого гомосексуалиста и весьма живописно, в мельчайших деталях, принялся описывать свои отношения с разными мужчинами. В результате, сказал Джейми, им, скорее всего, придется поместить его в куда менее приятное место, чем предыдущая лечебница, хотя бы потому, что у них нет тех денег, какие требуются на его содержание. Единственный выход — это, конечно, продать ферму, вот только кому нынче придет в голову покупать картофельную ферму?

— Ну, ладно, — сказала наконец Энни, поскольку ее брат и сестра уже давно молчали, и их лица казались ей сейчас очень юными и печальными, хотя это были лица людей не таких уж и молодых, со свойственными их возрасту первыми морщинами. — Ладно, это мы как-нибудь уладим. — И она ободряюще кивнула Джейми и Синди. А потом пошла в маленький домик по соседству, чтобы повидаться с бабушкой. И, как ни удивительно, ей снова показалось, что бабушка ни капли не изменилась. Она по-прежнему лежала на своем диване и смотрела, как внучка ходит по дому и включает повсюду свет. Потом спросила:

— Ты, наверно, приехала, чтобы с отцом разобраться? Да уж, жизнь у твоей матери была сущий ад, скажу я тебе.

— Угу, — согласилась Энни и уселась с нею рядом в большое кресло.

— Если хочешь знать мое мнение, то твой отец спятил из-за собственного поведения. Он ведь извращенец. Я всегда знала, что он гомик, а это вполне может человека с ума свести, вот он и спятил. Я, во всяком случае, так считаю, если тебе это, конечно, интересно.

— Интересно, но не очень, — мягко сказала Энни.

— Тогда расскажи мне что-нибудь действительно интересное. Что-нибудь увлекательное. Где ты побывала? В каких замечательных местах?

Энни посмотрела на нее. На лице старухи было написано совершенно детское ожидание, и Энни вдруг охватило непрошеное и почти невыносимое чувство — мощная волна сочувствия к этой женщине, столько лет одиноко живущей в своем жалком домишке.

— Представляешь, — начала она, — в Лондоне я побывала дома у нашего посла! Мы им показывали спектакль целиком по случаю торжественного обеда. Вот это было действительно очень интересно.

— О, расскажи-ка мне поподробней, Энни, все-все мне расскажи!

— Погоди, дай сперва посидеть минутку спокойно. — И обе умолкли, а бабушка даже послушно легла, точно ребенок, который очень старается вести себя хорошо и быть терпеливым, а Энни, которая вплоть до этого дня всегда чувствовала себя ребенком — кстати, именно по этой причине она и не могла выйти замуж, не могла стать чьей-то женой, — вдруг почувствовала себя невероятно старой. Она сидела и думала о том, что многие годы на сцене эксплуатировала собственные детские воспоминания — как они с отцом шли по дороге к их дому, как она держала его за руку, как вокруг расстилались заснеженные поля, и лес виднелся вдали, и счастье переполняло ее душу. Этих воспоминаний ей всегда было достаточно, чтобы в любой момент вызвать у себя слезы, таким невероятным счастьем, теперь навсегда утраченным, были наполнены те мгновения. А теперь она даже не могла точно сказать, происходило ли все это на самом деле, была ли их дорога такой узкой и грязной, брал ли отец ее когда-нибудь за руку, говорил ли, что для него самое важное на свете — это семья?

А чуть раньше, перед визитом к бабушке, она сказала своей сестре: «Все это так и есть», потому что Синди в ярости крикнула, что если бы то, о чем говорит Джейми, было правдой, то они бы тоже об этом знали. Энни не стала объяснять ей, что существует множество способов не знать чего-то, если ты этого знать не желаешь. Свой собственный многолетний опыт она воспринимала сейчас как вязанье, разложенное на коленях, в котором сплетено множество разноцветных нитей — одни потемнее, другие посветлее. Теперь Энни перевалило за тридцать. Она не раз любила и не раз страдала от разбитого сердца. И повсюду вокруг нее буто пробивались тонкие нити предательства и обмана. И ее всегда поражало, сколько разнообразных форм способны принимать и предательство, и обман. Но и друзей у нее было много, и у них тоже случались свои разочарования, и тогда дни и ночи без сожалений тратились на то, чтобы оказать кому-то поддержку или, наоборот, обрести ее самому. Театральный мир — это как религия, думала Энни. Он всегда заботится о своих адептах, даже если порой и причиняет им боль. Ей, впрочем, с недавних пор стали приходить в голову фантазии на тему «хорошо бы стать такой, как все» — так это называлось в ее среде, — то есть иметь дом, мужа, детей, сад. И ощущать покой, исходящий от этого. Только что ей делать со всеми чувствами, что текут сквозь нее, подобно маленьким рекам? Ведь театр привлекал Энни отнюдь не громом аплодисментов — честно говоря, она чаще всего вообще едва слышала их, — а теми волшебными, самыми главными для нее, мгновениями на сцене, когда она отчетливо понимала, что не просто покинула обыденный мир, а полностью окунулась в мир иной. И тогда она испытывала почти такое же чувство восторга, что и когда-то в детстве, оказавшись в лесу.