Когда все возможно - [70]

В тот день, это была суббота, с самого утра крупными хлопьями шел мокрый густой снег, и на нижних стеклах окон и наличниках наросли мощные извилистые белые слои.

— Не будешь ты по мне скучать, — сказала бабушка. — Ты и навестить-то меня заходишь только потому, что тебя здесь всегда ждет либо кусок пирога, либо еще что-нибудь вкусное. И потом, у тебя же есть брат и сестра, с которыми можно и поиграть, и поговорить. Не понимаю, почему вы трое никогда не играете вместе.

— Просто у нас аппетита нет, — сказала Энни. Как-то раз она попросила брата поиграть с ней в карты, а он ответил, что у него нет аппетита. Заметив у себя в носке дырку, Энни поковырялась в ней и сообщила: — А наша учительница говорит, что если сразу после снегопада при ярком солнце смотреть на поля, то можно ослепнуть. — И девочка, вытянув шею, выглянула в окно.

— Ну, так и не смотри, — посоветовала бабушка.

* * *

Когда Энни перешла в пятый класс, она стала все чаще пропадать у Шарлин Дейгл. Энни по-прежнему была очень живой и болтала без умолку, но с тех пор, как произошла та история с давным-давно позабытым магнитофоном — эту тайну Энни делила только с Джейми, — ей стало казаться, что всю их семью словно заключили в звуконепроницаемую оболочку или плотно завернули в толстую теплую шкуру. И внутри этой оболочки оказалась и их ферма, и тихий, молчаливый брат Энни, и ее вечно надутая сестра, и улыбчивая мать, которая частенько повторяла: «Жалко мне этих Дейглей. Отец у них вечно всем недоволен, постоянно на жену ворчит, а на детей и вовсе кричит. Все-таки повезло нам, ведь у нас такая дружная, счастливая семья». Однако слова матери только усиливали у Энни то неприятное ощущение, будто все они, такие счастливые и сплоченные, засунуты в тесную оболочку, точно колбаса в баранью кишку. Вот Энни и постаралась проковырять в этой «колбасной шкурке» маленькую дырочку, чтобы увидеть, что же все-таки там, снаружи. И увидела, что на самом деле мистер Дейгл на своих детей не кричит. Мало того, когда Энни и Шарлин вместе принимали ванну, он частенько заходил к ним и с удовольствием сам их мыл махровой салфеткой. А вот отец Энни был уверен, что и человеческое тело, и все его проявления — это очень личное, потайное и даже стыдное; недавно, например, он, побагровев, страшно орал на Синди, потому что та забыла завернуть использованную прокладку в туалетную бумагу и просто кинула ее в мусорное ведро. Он заставил Синди вытащить прокладку и завернуть как следует. Глядя на это, Энни чувствовала, что внутри у нее все дрожит. Получалось, что «шкурка» на их семейной «колбасе» — стыд. И вся их семья заключена в непроницаемую оболочку из стыда. Впрочем, она скорее чувствовала это, чем была способна подобным образом сформулировать свои мысли, как это обычно и бывает у детей. Однако девочка решила про себя, что когда и с ее телом станут каждый месяц происходить столь ужасные вещи, то она все эти штуки станет сама хоронить подальше от дома, в лесу.

В общем, после школы она чаще всего шла к Шарлин, и они вместе лепили огромных снеговиков, которых мистер Дейгл поливал из шланга водой, так что те, заледенев за ночь, утром замечательно сверкали. А когда было слишком холодно, чтобы играть на улице, Энни и Шарлин сидели дома и придумывали разные истории, представляя их в лицах, будто на сцене. Когда отец Энни заезжал за ней, чтобы отвезти домой, он порой подолгу стоял вместе с миссис Дейгл и смотрел на разыгравшихся девочек. Миссис Дейгл красила губы ярко-красной помадой, и вообще, в ее облике было нечто свирепое. У Элджина Эплби каждый раз, когда он с ней разговаривал, в глазах плясали веселые огоньки. А вот разговаривая со своей женой Сильвией, он смотрел на нее совсем не так. И однажды днем в субботу Энни, заметив, как отец болтает с миссис Дейгл, вдруг заявила: «Знаешь, Шарлин, какая-то дурацкая пьеса у нас с тобой получилась! И вообще, я домой хочу». А когда они с отцом уже подходили к своему дому — и Энни, как всегда, крепко держала отца за руку, — она вдруг выпалила, глядя на бескрайние белые поля, обрамленные темными елями, ветви которых под тяжестью снега склонились почти до земли:

— Пап, а что для тебя самое главное?

— Ты, конечно, — сразу и очень спокойно ответил он, даже не замедлив широкого шага. — И все вы. Вся моя семья.

— И мама?

— Она важнее всего.

И Энни показалось, что из этих его слов на нее так и брызнуло счастье, ярким светом озарив все вокруг, и даже много лет спустя эта минута сохранилась в ее памяти именно такой: счастливой и солнечной. Она всегда с наслаждением вспоминала, как они шли с отцом к дому, как она держала его за руку, а вокруг расстилались поля, такие умиротворяющие в своей белизне, и темно-зеленые ели на этом белом фоне казались почти черными, и сквозь облака просвечивало бледно-молочное солнце, почти сливавшееся со снегом.

Как-то раз, вернувшись из школы домой, Энни тихонько постучалась в комнату старшего брата — он тогда учился в старших классах, а на верхней губе у него пробивались маленькие усики, — и, закрыв за собой дверь, сказала ему:

— Нана — злобная старая ведьма! Ее никто не любит! Ни один человек!