Когда ты рядом. Дар - [57]

Юхану никогда не приходило в голову сравнивать Май с лошадью или каким-то другим животным, если на то пошло. Если бы Юхану предложили описать Май, он назвал бы ее даром, посланным ему свыше.

Когда-то давным-давно, когда Май была маленькой девочкой, она хотела стать пианисткой. Но ее отец, который был музыкантом, сказал, что об этой затее она может забыть. Одаренной Май не назовешь, говорил он. Она играет почти хорошо. Не достаточно хорошо, а только почти. А почти — это недостаточно хорошо, и это не устраивало ни Май, ни ее отца. Поэтому с музыкой ей пришлось распрощаться, вместо этого она стала изучать медицину.

Она по-прежнему время от времени играла на пианино. Чаще всего Шумана, но только для развлечения, как она говорила, не всерьез.

Май четко проводила границу между тем, что она делала для развлечения, и тем, что она делала всерьез.

— Ведь это была моя мечта, — говорила она. — Мне хотелось играть на пианино. Таланта у меня не было. Я играла довольно неплохо. Но никогда не смогла бы сыграть по-настоящему хорошо. У меня не было… самого главного.

Май подняла руки, перебирая в воздухе пальцами:

— Мне не хватало…

— Дара?

— Я не люблю это слово. Оно…

— Ты мой дар. Ты хочешь быть со мной, и это самый большой дар мне.

— Ну Юхан! Давай не будем. Оставь эти громкие слова.

Солнечным днем, после того как Юхан встретился с Май и между ними состоялся этот разговор, Юхан сфотографировал Май. На фотографии она сидит на скамье во Фрогнер-парке. На ней рубашка и джинсы, длинные светлые волосы собраны в хвост на затылке.

В тот раз у нее была челка, и, несмотря на свои тридцать лет, она выглядела так, словно ей едва исполнилось девятнадцать. Это обстоятельство время от времени приводило к более или менее забавным ситуациям у нее на работе — Май, работавшую детским врачом, саму принимали за ребенка.

На фотографии у нее бледная, почти бесцветная кожа, карие глаза, полная нижняя губа, крупный нос с горбинкой. В молодости Май стеснялась своего носа. Но с годами она придавала этому все меньше значения. Будто ее лицо повзрослело, заработало право иметь такой нос, словно это было какое-то особо ценное украшение.

— Она носит свой нос с той же небрежной женственностью, что Бетт Дэвис свое норковое манто в фильме «Все о Еве», — однажды сказал Юхан.

Не проходило и дня, чтобы он не взглянул на эту фотографию Май.

Но другим он ее не показывал. Лишь один раз, готовый лопнуть от радости, что эта женщина согласилась с ним жить и спать, Юхан вытащил фото и показал его трем коллегам, которые были его единственными друзьями.

Юхан работал журналистом в крупной норвежской газете, незадолго до этого он претендовал на место редактора по культуре, но его обошел недоучившийся любитель литературы, которого в редакции прозвали Затычкой. Главный редактор сказал, что Юхан «слишком обременен горем» после трагической смерти Алисе, имевшей место два года назад, и он просто не готов взять на себя ответственные и важные обязанности редактора по культуре в третьей по величине газете Норвегии. (Главный редактор не знал, что для Юхана Алисе существовала всего лишь как навязчивое воспоминание, что теперь у него есть Май, его дар Божий.)

Но сейчас речь не об этом.

Сейчас я хочу рассказать вот о чем.

Юхан и трое его коллег, которые были также его единственными друзьями, сидели однажды вокруг стола за кружкой пива и разговаривали о молодой писательнице, которая дебютировала с романом и которую все считали очень талантливой, когда Юхан ни с того ни с сего с победоносным выражением на лице хлопнул по столу фотографией Май. Трое его коллег (Уле Торьюссен, Гейр Хернес и Одд Карлсен — средней руки журналисты в области культуры, впрочем, Уле Торьюссен уже умер) склонились над снимком, уставившись на него с недоумением. Все трое поняли Юхана неправильно. Они решили, что это та самая дебютантка. Как уже было сказано, на снимке Май выглядела молодо. И тогда Уле Торьюссен — а может быть, Одд Карлсен — сказал: «Во всяком случае, хорошенькой ее не назовешь!» А Гейр Хернес, пытаясь справиться с приступом кашля, добавил: «По-моему, самое меньшее, чего следует требовать от женщин, дебютирующих в нашей стране, это красота. А таким дурнушкам, как эта, — он дотронулся обгрызенным, желтым от никотина ногтем указательного пальца до лица Май, — появляться на свет не имело смысла».

Юхан вырвал у них фотографию, щеки у него запылали, ему вдруг захотелось громко разрыдаться, как однажды в детстве, когда он уронил в ручей ведерко с земляникой. Но он взял себя в руки. И промолчал. Ни Уле Торьюссен, ни Гейр Хернес, ни Одд Карлсен ничего не заметили, они уже хорошо выпили. Юхан вовсе не собирался объяснять, что произошло недоразумение. Мгновенье спустя и молодая дебютантка, и фотография были забыты.

Позднее Юхан подумал, что ему надо было сказать: «Все дело в том, как она держится». Ему надо было сказать, что, когда она откидывает волосы со лба, она притягивает к себе небесный свод и невозможно не последовать за небесами.

Будь он драчливым мужчиной, он бы тогда подрался. Он встал бы, сжал кулаки и дал бы Гейру Хернесу в глаз. Не столько за его слова, сколько за то, что он дотронулся до лица Май, надавил на него своим жирным пальцем, надавил так сильно, что на снимке и по сей день остается небольшой отпечаток кончика пальца. Но Юхан был не из тех, кто дерется. Он не дрался с другими мужчинами, не дрался со своими двумя женами — ни с покойной, которую он не любил, ни с живой, которую любил, не дрался он также и на страницах газеты. Когда в возрасте шестидесяти четырех лет Юхан вышел на пенсию, у него было ощущение, что за все это время он не написал почти ничего значительного. И это не было кокетством. Его коллеги и читатели полностью бы с ним согласились.