Когда сгнил придорожный камень... - [5]

Мало-помалу толпа приходила в себя. Уже мелькнула в ней мысль, что Звезднокожий явился как возмездие за избиение Угря. И полетели к Угрю просящие взгляды:

— Заступись!

— Прости!

— Не храни зла!

Какая-то женщина не очень уверенно подошла к нему с чистой льняной тряпкой и обвязала его раненную камнем грудь. И Колоколец, неизвестно когда успевший сбегать к Чертову Логову, принес в дырявой фляге, найденной им на помойке, вечно доброй воды из пруда.

Все стали осторожно внимательны с Угрем, кто-то крикнул: «Угорь — святой наш», — и от этого крика он громко и неприятно рассмеялся. Толпа вздрогнула, так это было странно и не к месту в тот момент.

И тогда Звезднокожий оторвал, наконец, свой взор от серого неподвижного Ужаса, и, подойдя к Угрю почти вплотную, проникновенно и глубоко заглянул ему в глаза. Нездешней любви коснулось сердце Угря, и он забыл, что презирает толпу и боится за Звезднокожего, забыл, что противны ему люди с их дрянными душонками, скребущими по сердцу мыслями о несовершенстве мира, забыл, что ноет и болит его тело, побитое верующими прихожанами во дворе Деусаны. За один только миг его симпатия к Звезднокожему как к светлому святому существу переродилась в нечто благоговейное и трепетное. Впервые проскользнул в его жизни луч любви — не той, какой море его любило — любовью в самом себе, безличной, громадной, — а человеческой заинтересованностью к его, никому не нужной Угриной судьбе, к его думам и чувствам, которые до сих пор понимала и знала только вода. И этот луч коснулся сердца Угря непонятной тоской и еще более непонятной надеждой. Захотелось что-то предпринять, но Угорь не понял, чего ему хочется. Желание действия возникло у него впервые и было еще размытым, слабым, беспомощным. Он страшно удивился этому новому чувству, попробовал углубиться в него, чтоб понять, как вдруг из-за спины его раздался голос.

— Господь наш Деус Брамос, — провозгласил вышедший на паперть священник Крестец, — покинув грешную землю 20 веков назад, обещал вернуться, и явился в образе огненного столпа святому Варфоломею и пятитысячной толпе прихожан Касонского храма. И сказал Деус наш: «Зачем молитесь вы мне, люди, зачем просите придти к вам, когда сами же и боитесь меня? Я послан был к вам для любви, но из семян добра, посеянных мною, вы вырастили дубы страха. Не зовите меня отныне всуе. Не ищите. Не ждите. Лучше не ждите совсем, чем так, как ждете вы, — преисполненные заботой о своем спасении и своем благе. Да, спасение будет, но не будет вам Спасителя. Придет возмездие к вам, чрез него — очищение. И тогда я вернусь. Я вернусь к вам, когда сгниет придорожный камень…» О, Господь наш Деус Брамос, — вдохновенно продолжал Крестец. — в сей великий день и час, когда явился ты прихожанам Крысонориного храма…

Гулко и звонко неслась в напряженной тишине речь священника, впечатываясь в испуганные умы людей.

— Открой нам наш Путь. Научи нас верности и благости. Будь милосерден к рабам твоим. Останься с нами вовеки веков, не покидай нас, Господь наш Деус Брамос!..

Звезднокожий молчал.

Наступила пауза, долгая, томительная, невыносимая.

«Я что-то не так говорил? — переживал Крестец. — Да, я был слишком мелочен. Надо было сказать о всеобщей любви, а я — только о Его обещаниях. Он теперь не замечает меня. И всех нас… Какие ничтожества мы перед ним. Он ничего не скажет в ответ. Будет вот так молчать. Деус, не надо! Пусть случится скорее хоть что-то…»

Но ничего не случалось, а время шло. И росло напряжение. И черная туча, урча, росла. И серый размытый Ужас тоже чернел и тоже рос и рос у всех на глазах.

— Господи! — не прокричала, а простонала обвязавшая Угрю раны женщина. — Господи! Спаси нас! Не Томи! Грешны мы! Грешны! — и упала, истерично всхлипывая.

Угорь пожал плечами, не понимая этого избытка эмоций, а Колоколец сострадательно потянулся к женщине. Колокольчики зазвенели, разорвав оцепенение и тишину, и тут же понеслось со всех сторон:

— Господь, вылечи меня!

— Господь, пошли мне дождя на пашню!

— Господь Деус Брамос, даруй мне сына!

— Помоги!

— Спаси!

— Выручи!

Звезднокожий не шевелился. Однако, Угрю показалось, что ему хочется что-то высказать толпе, что в молчании его кроется нечто более глубокое, чем то, что можно произнесть словами.

— Помоги, Господи, отомсти за меня Хромому Бродяге!

— Отними у Крысы мою жену!

— Скажи Хозяину, чтоб выпустил из подземелья брата!

Ни на кого не глядя, словно не слыша устремленные к нему вопли, Звезднокожий легко шагнул вперед и, мягко ступая, пошел к воротам, оставляя позади себя небесные слезы.

— Господь, не покидай нас! Останься! — закричала вслед ему толпа и повалила за ним. Колоколец, робко семеня, тоже побежал, чуть в стороне, просительно заглядывая в светлое любимое лицо. И Угорь, вспомнив, как полчаса назад в него летели брань и камни, тоже решил на всякий случай поспешить и не бросать Звезднокожего одного. Ни на минуту. Он оглянулся. Ужас нерешительно чесал лохматой черной лапой затылок — о чем-то думал. Наконец, и он решился и пошел за толпой. Во дворе Деусаны остался только один человек — несчастный, раздавленный, всеми забытый священник Крестец. Он никак не мог успокоиться и все мучился тем, что не сумел достойно поприветствовать Деуса Брамоса от имени человечества. Горестно взмахнув рукой, он поплелся вслед толпе, волоча по земле тяжелый шлейф мантии и сметая им хрупкие небесные слезы.