Когда прольется кровь - [43]

Они шли по Кременному и Шерстяному трактам, вдоль домов йопанщиков и колесников, протискивались по переулкам, рвались в ворота, шумно, неистово.

Если бы толпа не встречала никого на своем пути, ее стихийность, вероятно, спала бы, напор ослаб. Бешенство, которое, словно вскипающее молоко, выплескивалось из людей, так же скоро бы и осело. Толпа раздробилась бы на группки, гоняющиеся за одиночными городовыми. Тем скорее всего и закончилось бы, если б солдаты укрылись в Горчеме. Но солдаты, выдавленные с плаца первым напором, быстро пришли в себя, принялись приводить свои ряды в порядок и, отбивая тянущиеся к ним руки, колотили по искаженным, выкрикивающим проклятия лицам. И хоть при этом умирали сами, придавленные человеческой массой, осыпаемые градом камней, не успевая отбивать тысячи ударов, все же за смерть каждого бановского воина бунтовщики платили дорогой ценой. На землю падали раненые и убитые, лилась кровь, стон обжигал уши.

Но страдание, близкое и всеохватывающее, не пугало людей. Оно придавало им силу, бешенство и ненависть. Уже не за того великого Шепчущего, человека-легенду, который вот-вот должен был погибнуть на эшафоте, а за своих близких, родных, соседей, друзей, просто за чужих людей, рядом с которыми они стояли на плацу.

И они своей массой — словно черви — покрыли бановских бойцов, рвали, давили, устремлялись дальше в поисках новой поживы, оставляя позади кровавое месиво.

Толпа катилась по улицам Даборы, направляясь к предместьям. Из закоулков выливались группки и большие скопления — кровавые, оборванные, орущие, с испачканными землей и кровью руками, с липкими от пота волосами, блестящими, как кремень, глазами. Они текли по улицам, старые и молодые, купцы и крестьяне, лесорубы и нищие, женщины и дети. И собаки, бегущие за людьми и за добычей.

Они достигли предместья.

И здесь первые ряды остановились, набегающие сзади волны толкали их вперед, но люди шли неохотно, медленно, хотя перед ними было свободное пространство. Толпа густела. Крик превратился в шум, визг — в шипение, в шорох, в тишину. Они, народ Даборы и Лесистых Гор, поднялись против Горчема, крепости своего господина и владыки, с руками, испачканными кровью его солдат.

* * *

На валах крепости виднелись десятки голов — Горнем заполнили убежавшие из города солдаты и городовые. Теперь, уже в безопасности, они наблюдали за толпой. Переждав первую атаку, вызванную бешенством, они ждали, пока народ успокоится. Только от мудрости бана зависело, разойдутся ли люди по домам и когда. Надо будет наказать зачинщиков, остальных милостиво простить. Порой уже случались подобные взрывы, не столь крупные, как этот, и никогда — в столице. Их заглушали без труда — кроваво, но милостиво, чтобы народ испытывал одновременно и страх, и благодарность.

Обо всем этом думали солдаты в ожидании приказа. Из казарм в Черепашьей Долине уже, вероятно, шел к Горчему корпус, насчитывающий пятьсот палиц. Еще столько же солдат в безопасности сидели за стенами Горчема. В городе тоже наберется сотен пять. Вполне достаточно, чтобы поразить страхом даже такую огромную толпу земледельцев, холопов и рабов. Впрочем, что может объединять этих людей там, внизу — бедных и богатых, свободных и рабов? Поднятые общей волной, они ударили вместе, но, как и перехлестнувшая через запруду волна, могли лишь разлиться в разные стороны, образовав лужу, неопасную и спокойную.

А потому солдаты не обратили внимания на первые голоса, взвивающиеся над толпой. Однако крик сразу усилился, подхваченный сотнями глоток. Сжимались кулаки, ноги топали, отбивая ритм:

— Дай нам Шершней! Дай нам Шершней! Дай Шершней!

* * *

— Острый был предателем. — Голос Дорона звучал твердо. Уверенно.

Они сидели вдвоем у небольшого костерка, одного из сотен дрожащих огоньков, покрывающих все предместье. Еще в полдень, воспользовавшись бездеятельностью запершихся в крепости солдат, люди разобрали мост. Теперь им уже не надо было опасаться внезапного нападения солдат. Самые деятельные начали наводить порядок. Организовали охрану. Появились первые командиры — чаще всего старшины кланов, родов или цехов.

— Я знаю, господин, — шепнул Магвер.

— Есть, знаешь ли, такая игра. Деревянные солдатики, поставленные один за другим. Толкни первого — перевернутся все. Вынь из середины хотя бы одного, и ничего не случится.

— Первый солдатик — это тот день, когда я увидел двойника Острого?

— Тогда ты видел не его двойника, а Острого. Его самого, — покачал головой Дорон. — И он тебя тоже увидел. Испугался. Он был переодет, но ты мог его узнать. Ему надо было что-то делать и он прислал к тебе Родама…

— Почему именно его?

— Не знаю. Может, и с ним он не ладил. Может, чтобы отвлечь твое внимание.

Магвер растянулся на земле. Тянуло холодом, но он этого не замечал. В голове копошились мысли — воспоминания, картины, образы, события на первый взгляд далекие и не зависящие друг от друга, и все же связанные, нанизанные подобно глиняным бусинам на одну нить.

Острый, воспользовавшись магией, принудил Родама прийти. Об этом говорила записка, переданная пьяным другом.

Магвер убил его. О Земля, убил! Впрочем, ему не за что было себя винить — разве мог он тогда предполагать, что кто-то раскидывает вокруг него сети, расставляет ловушки. И однако он чувствовал на губах кровь Родама, помнил вкус его тела. Искупление. Его ждет долгое искупление. Но не сейчас. Позже.