Когда приходит любовь - [25]

Он повернулся ко мне.

— Она меня ненавидит, этот агент. Я встречал ее в городе несколько раз за эти годы, так она всегда грубо воротила от меня нос. Знаешь, что я больше всего в тебе люблю? — Вот так просто, такой переход.

Мне понадобилась минута, чтобы сказать «Что?», потому что слово «люблю» летало по комнате, хлопая крыльями. Я посмотрела на маленькое светящееся личико орхидеи, ища помощи, но, как все орхидеи, она была занята только собой, погружена в свою красоту.

— Твою неподвижность. Когда ты слушаешь. Я не знаю ни одного человека, кто так неподвижен, когда слушает.

Комплимент, свет, орхидея, напитки в наших руках, Чер Бейкер, тихо поющий «Время от времени». Это был один из упавших с неба серебристых моментов, когда ты стоишь и веришь, что все в этом мире изящно, очаровательно и гармонично, особенно ты сама. Поставив стакан, я подарила губам, которые наградили меня такими бесценными словами, поцелуй высшей пробы.

Почти «Окно во двор»

Грейс Келли сама похожа на орхидею и смотрит на мир отстраненно. Она может усмехаться, может флиртовать, да так, что никому мало не покажется. Это мне больше всего нравится в «Окне во двор»: какой естественной она становится, когда видит Джимми Стюарта, как блестят ее глаза, когда она открывает потайное отделение в своей сумке от Марка Кросса, и мы видим пеньюар и домашние тапочки, которые она принесла с собой. «Были ли у нее планы на вас, мистер?» — говорят пеньюар и тапочки с потрясающей откровенностью.

В тот момент, когда я наклонилась к Мартину, чтобы поцеловать его, мы покачнулись, задев столик с орхидеей. Орхидея, конечно же, и глазом не моргнула, не сдвинулась с места, но моя сумка, стоящая на другом конце столика, полетела на пол, раскрылась, и часть вещей вывалилась. Не все, только два предмета. Мы с Мартином одновременно наклонились, чтобы поднять их, едва не стукнувшись лбами. Я схватила зубную щетку, он — трусики. Я собралась извиняться, но потом передумала и усмехнулась. Мартин, да благословит его Господь, тоже усмехнулся.

«Дурная слава»

Нашим усмешкам помешал звон кухонного таймера, и моей первой мыслью было: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, только бы он не сказал «Звонок как раз вовремя», потому что это будет чересчур очевидно и неловко. Но разумеется, он ничего такого не сказал, я видела, что такое даже не пришло ему в голову, чего — куда уж тут денешься — нельзя сказать обо мне. Он направился в кухню и по пути обернулся, чтобы бросить мне трусики и улыбнуться. Я сунула все в сумку и пошла за ним на кухню.

Это была утка, она мерцала и пахла божественно. Мартин стоял и тыкал в нее вилкой с уверенностью, которую я редко проявляю, когда готовлю, хотя в принципе я довольно хорошая повариха. Я подошла к нему сзади и обняла за талию. Благодаря моим невероятно высоким каблукам и многолетнему опыту стояния на цыпочках, мне удалось положить щеку ему на плечо. Свитер у него был светло-зеленый и самый мягкий из всех, к каким мне доводилось прикасаться.

— Обожаю мужчин в свитерах, — прошептала я.

— Я как раз мужчина в свитере, — ответил он.

— Расскажи мне про утку, — попросила я, и он повернулся — я не разжала объятий — и стал делать именно то, о чем я попросила. Он сказал, где он ее купил, таким образом положив начало сегменту вечера под названием «Дурная слава». Знаю, снова Хичкок, но этот парень умел снимать любовные сцены. Ингрид и Кэри целуются и смеются на балконе гостиной во время телефонного разговора, не переставая говорить об ужине — что они останутся дома, она приготовит цыпленка, они будут есть его руками. Целуя его, она обвиняет его в том, что он ее не любит. «Когда я тебя разлюблю, непременно тебя об этом извещу», — говорит он, целуя ее. Мы не говорили друг другу ничего подобного. Я вспоминаю сейчас об этом, потому что эта строчка великолепна; к тому же мы говорили об утке, а не о цыпленке, но переход из одной комнаты в другую, улыбка на губах, нежность в каждом взгляде и прикосновении были как раз в точку.

Не «Касабланка»

— Самая прекрасная черта у утки, — сказал мне Мартин между поцелуями, — это то, что она может подождать. — Это как раз тот момент, когда камера должна отвернуться, может быть, заняться чувственными линиями мебели, выглянуть на улицу за окном и отдохнуть на утке, охлаждающейся на сковороде.

Если вас интересует, не из тех ли мужчин Мартин, которые великолепно выглядят в одежде, но проигрывают без нее, так нет.

У него были совершенно восхитительные простыни.

Мы нашли тот труднонаходимый баланс между страстью и добротой, требованием и щедростью. В самом деле нашли.

Не было ни одной неловкой паузы, ни одной попытки устроиться поудобнее, никаких «ой, моей руке неудобно… вот так лучше». Ритм давался нам без усилий, мы танцевали вальс или танго.

И земля не покачнулась под нами. А должна бы была. Обязательно должна. Но не вышло.

Даже не могу сказать почему. Но еще не успев перевести дыхание, я взглянула на его безукоризненный профиль, длинные ресницы, на ямочку на шее, одно из самых любимых мной мест… Наблюдая всю эту безукоризненную красоту, знаете, о чем я подумала? «Кто ты такой? Кем ты был раньше? Что ты делал и о чем думал?» Когда Рик сказал это Илзе, они уже знали друг о друге все, что стоит знать. Вы видели их в Касабланке, видели глаза Рика, когда Илза входила в комнату в белом платье, его темные, тоскующие глаза, и вы видели, как она подняла лицо, чтобы взглянуть на него, ее глаза наполнились слезами, и вы понимаете, что, несмотря на войну и разлуки, они связаны друг с другом навеки самыми прочными узами.