Когда погаснет лампада - [3]

Ходит среди них и Вениамин. Глаза его вбирают живописную коловерть рынка, уши внимают бойкой базарной суете. В тени сидят на земле слепцы, перед ними миска для подаяний. Стонут, жалуются в их руках старые бандуры, поют свои печальные песни.

Побродив по рынку, покупает Вениамин немного яблок или груш и поворачивает к конторе, где работает Рахиль. Вот она, сидит у открытого окошка и щелкает на счетах. Проходит еще немного времени — и они уже жуют фрукты на скамейке близлежащего городского сада. То смеются, то замолкают, то подшучивают друг над другом.

В самом ли деле стерлась из памяти Вениамина прошлогодняя ночь в лесу под Вельбовкой? Что вы, как можно такое подумать! Весь год ворочался он на скрипучей койке своего студенческого общежития, преследуемый образом этой женщины. Бессонные ночи, грешные мысли по утрам… И вот они сидят рядышком в городском саду и жуют груши в безмятежной тишине. Возможно, что-то произошло за время его отсутствия, но лицо женщины уже не сияет ему навстречу, как год тому назад; смеется она, и сердится, и ускользает от Вениамина.

Рахиль возвращается к своим счетам, а Вениамин вдет домой. Почти каждое утро, взяв с собой маленькую Тамару, он уходит на реку. По дороге за ними увязывается Тамарина подружка Сара Гинцбург, курчавая черненькая девочка. Иногда они заглядывают в гробницу Алтер Ребе, Старого Ребе Шнеура-Залмана, которая находится на еврейском кладбище Гадяча. Кладбище расположено у речного откоса, справа от дороги на Вельбовку. Гробница святого Ребе и его дочери окружена красноватой кирпичной стеной. Над могилой — невысокий купол; к этому месту несут люди свои записки, жалобы и просьбы. В соседнем помещении, именуемом «штибл»[2], сидит отец Сары, кладбищенский габай[3] Арон Гинцбург с книгой в руках. Разорен синагогальный ковчег, нет на нем расшитой золотом занавески, бедны корешки молитвенников и святых книг, грудами наваленных в углу, убого выглядят свитки Торы, лежащие свернутыми на длинной скамье. Неужели так было всегда? Разве полвека назад царило тут подобное запустение? Нет, в те времена кипела жизнь вокруг усыпальницы святого Ребе, стекались сюда хасиды[4] со всех концов света — с Украины, из Польши, из Литвы, а по субботам и праздникам далеко разносилось печальное пение хазана[5]. Через открытые окна штибла слышались вздохи качающихся над могилами деревьев, и молчал великим своим молчанием Старый Ребе в соседнем склепе.

А в будние дни в штибл к сидящему там служке сходились жены Израиля, и он писал им записки на иврите с идишем пополам. И были те записки переполнены слезами больных и калек, стонами сирот и покинутых, плачем вдов и скорбящих. А потом женщины разувались и входили в шатер, к святой могиле. Великая тишь царила там. На маленьком столике в углу горел светильник. Летом и зимой, днем и ночью в течение одного и еще четверти века горел он, не угасая ни разу. Этого скромного света едва хватало на малую часть мира, но в этой малой части трепетала душа многих поколений евреев еще со времен Наполеона.

А сейчас одиноко сидит в штибле Арон Гинцбург, кладбищенский габай, сидит, листает книгу. Мертвая тишина в комнате, никто не приходит, никто не пишет записок, никто не выплескивает горестей своего сердца на святой могиле. Лишь светильник по-прежнему освещает все ту же малую часть мира. За светильник отвечает Арон Гинцбург — чтоб не погас, чтоб не иссяк свет его огня.

— Папа! — возвещает Сарка. — Я иду на речку!

— Иди, иди, Сореле, — отвечает Гинцбург, поглаживая ее по курчавой голове. — Только, пожалуйста, осторожней.

— Со мной — как у Бога за пазухой! — говорит Вениамин и приветливо смотрит на чернявого служку.

Тот сидит за обшарпанным столом, и на лице его застыла усмешка. Но как убога она, эта усмешечка, как бледна и нелепа!

Они выходят из гробницы. Проворные ножки девочек торопятся вниз по склону. Начало августа. Шиповник уже покрылся красными ягодами; от их жаркого цвета кусты кажутся издали пламенеющими, как неопалимая купина. Тут и там торчат из земли каменные надгробия. Высечены на них надписи на иврите, в память о евреях, которые провели в этих местах свои недолгие годы. Вот, например: «Некто, сын Имярека, скончался во цвете лет».

— Дядя Вениамин! Дядя Вениамин! — кричат с берега девчонки.

Обе уже плещутся в воде; хохот и брызги вскипают вокруг.

В тот год Вениамин решил не давать частных уроков. Каждый день после обеда он посвящает несколько часов черчению. Его заказчик, профессор Эйдельман, лечит свои больные легкие в сосновой роще Вельбовки. Он пишет учебник, и Вениамин делает для него чертежи на листах ватмана, по цене от десяти до двадцати рублей за чертеж.

Когда Вениамин чертит, в комнате царит тишина. Мама Сара Самуиловна сидит у окна и вяжет носок. В этом году она приехала к нему из Харькова. Там же, в Харькове, живет его старший брат Семен, заводской инженер, семейный человек и отец четырехлетнего мальчугана. Сара Самуиловна довольна отдыхом в Гадяче и обществом своего холостого сына. Хотя и в Харькове ей тоже неплохо, рядом с обожаемым внуком Сашенькой, чья детская болтовня радует ее сердце. Но разве нужно тут кому-то объяснять суть непростых отношений между свекровью и невесткой?