Когда гремели пушки - [26]

— Зайди, побеседуем! Только извини уж: буду тебя принимать в бывшем чулане. В нем теперь и мой кабинет, и моя спальня. Это самое теплое место во всей квартире: окон нет, не дует. А если печурку подтопить, то и совсем прекрасно.

Он повел Славку в темноте какими-то закоулками и распахнул низенькую дверцу. В маленькой комнатке на заваленном бумагами письменном столе тускло мерцала коптилка. Старик указал Славке на табуретку, а сам присел на узенькую кушетку, служившую ему кроватью.

— Ориентируюсь больше по памяти, — вздохнул он. — А глаза без очков разве что свет от темноты отличают, не больше.

— Вы не работаете? — спросил Славка.

— Вот здесь и работаю, — кивнул он на стол. — Книжки пишу…

— Вы, значит, писатель? — удивился Славка.

— Н-да… Был писатель, пока очки были…

— А про что пишете?

— Про жизнь…

— Из головы выдумываете или как?

— Из головы. Только не выдумываю, пишу сущую правду. Вот вчера начал главу, которая называется: «Довесок». Это, брат, про хлеб. Про блокаду, про голод и холод. А в конечном счете про нас, ленинградцев… У меня там один герой — мальчик, вроде тебя… Только что зря рассказывать! Кончились теперь мои замыслы. Из-за каких-то паршивых очков…

Славка взглянул на старика и, озаренный своей смекалкой, воскликнул:

— Тогда давайте вместе писать!

— Что? Как это вместе?

— Очень же просто! Вы будете сочинять, а я — записывать. Я хоть не очень красиво пишу…

— Милый ты мой мальчик! — вскочил с кушетки писатель. — Это же целое открытие… Как тебя зовут?

— Слава.

— А меня — Евгений Аристархович… Так вот, Слава, ты сейчас осчастливил человека. Ведь я для того только и живу, чтобы закончить эту свою последнюю книгу. Хочется оставить ее для таких вот, как ты, и для тех, которые родятся после этой ужасной войны. А времени, понимаешь, у меня в самый обрез: мне уже восьмой десяток… Да впридачу еще и сердце, — приложил он желтую, сухую ладонь к груди. — Но раз уж ты решил стать моим секретарем, то сегодня же и приступим, зачем откладывать? Ты еще не выкупал хлеб?

— Нет.

— И я не выкупал. Тогда сходи, голубчик, в булочную, выкупи для себя и для меня. Открой ящик стола, возьми мою карточку и деньги.

Славка удивился: как это писатель доверяет первому встречному свою хлебную карточку! Этак можно и вовсе без хлеба остаться на всю декаду…

Он накрепко зажал в кулаке карточки, свою и писателя, надел сверху меховую варежку и побрел к булочной стоять в очереди.

На карточку писателя дали хлеба чуть не вдвое больше, чем на Славкину: увесистый ломоть да еще довесок не меньше спичечного коробка.

— Ух ты! — с завистью выдохнул Славка и проглотил полный рот слюны. Он подержал этот соблазнительный довесок в руке, но стерпел, сунул за пазуху.

Постучавшись, Славка подал через порог хлеб, а сам подумал: ну, как ему покажется, что тут не весь хлеб! Ведь не видит же человек…

— Разве мы не вместе будем завтракать? — спросил писатель. — Я тут кое-как на ощупь уже и печурку растопил. Заходи, не стесняйся! Разделим хлеб по-братски, поровну…

— Как это? — не понял Славка.

— Просто. Сложим мой и твой хлеб вместе и разделим пополам.

— Пополам? На вашу карточку куда больше…

Евгений Аристархович рывком притянул к себе худенького, большеглазого Славку, расцеловал его грязные, шершавые щеки.

— Нет, мальчик, мы разделим хлеб именно так, как я сказал! И сахар разделим поровну. Я, брат, храню кусочек для праздника. А сегодня у меня праздник. Устроим пир на весь мир!

В городе рвались вражеские снаряды, били взахлеб зенитки. А они пировали — распивали чай с сахаром.

Давным-давно Славке не было так тепло. Он сперва ушанку скинул, а за ней и пальто. И все-таки его даже потом прошибло. Действительно, пир на весь мир!

Славка не знал, как пишутся книги. Ему казалось, что дело это не очень хитрое: садись и записывай свои мысли, раз ты писатель. А на самом деле не так. За весь день они с Евгением Аристарховичем осилили всего две странички. Писатель продиктует несколько слов, потом подумает, покачает головой и скажет:

— Плохо, брат! Не те слова… Зачеркни.

Славка зачеркнет и ждет, когда Евгений Аристархович придумает новые. А тот придумает — и снова ему не нравится, опять велит зачеркнуть. Будто через сито слова просеивает. И откуда только у него терпение берется? Худой, как скелет, желтый! И все за сердце хватается.

Трудная это работа — сочинять. Медленная работа. Зато интересно получается. Люди — ну как живые! Словно писатель их вовсе и не придумал. Например, Вадька — мальчик, про которого пишет Евгений Аристархович. Этот Вадька голодный-преголодный. Высох весь, глаза провалились. На неумытом Вадькином лице торчит отмороженный нос, черный, как головешка. У Вадьки есть мечта: ему хочется съесть во сне целую буханку хлеба. Но снятся ему почему-то разные пустяки: то воздушный змей, то коньки с ботинками. А буханка не снится.

День за днем, страница за страницей… Славка заинтересовался горькой судьбой своего сверстника Вадьки. Охота уж и поторопить бы Евгения Аристарховича, но не смеет: писатель не любит, когда его отвлекают от мыслей.

Война свела двух одиноких людей — десятилетнего Вадьку и мастерового человека, Андрея Македонова. У Вадьки, правда, есть мать, но она на заводе и редко наведывается домой. А Македонов один на всем свете. Была у него жена, была семилетняя дочка Наташа. Но их не стало: снаряд угодил в трамвай…