Когда гремели пушки - [19]
Майор подошел к двери, распахнул ее и крикнул куда-то вверх, наружу:
— Киреева из первой роты ко мне!
Минут через десять в дверь постучали.
— Войдите! — откликнулся Дульников.
Дверь скрипнула, в ее черном проеме выросла тощая фигура с большим автоматом на груди.
— Товарищ майор, рядовой Киреев по вашему приказанию прибыл.
Майор отодвинул бумаги к углу стола, поднял голову:
— А громче вы можете докладывать?
Киреев смутился, опустил голову.
— Никак нет, товарищ майор, — прохрипел он. — Сызмальства такой я…
Дульников помолчал, что-то прикидывая в уме.
— А ну-ка, Киреев, крикните: «Вперед!» Да погромче.
— Слушаюсь, — совсем тихо выдохнул рядовой. Он раскрыл рот, набрал в грудь побольше воздуха, надулся как-то, покраснел весь и прокричал: — Впере-о-о-од!
Муха, сидевшая на листе бумаги, даже не вздрогнула. Майор покачал головой:
— Скажите, Киреев, а как же вы взвод под огнем подняли? Кричали «вперед»?
— Так точно, — кивнул Шептало.
— И услышали вас?
— Да кто их знает… Должно, услышали…
— И пошли за вами на высоту?
— Пошли. Рядовой Новожилов отличился: первым вверх вбежал, гранату в пулемет бросил. Хороший солдат.
— Так откуда же у вас тогда голос взялся? Там ведь мины рвались, перестрелка, танки…
— Не могу знать, товарищ майор.
Дульников опять поправил бумаги, поднялся из-за стола.
— Н-да… Как же это объяснить?
Киреев молчал, уставясь в пол. Потом поднял голову, увидел бумаги на столе, ручку, торчащую из пузырька с чернилами, и спросил:
— Писать, да, товарищ майор? Как в тот раз?
— Ладно, идите, — улыбнулся майор. — Писать теперь я буду. Заполнять на вас наградной лист.
Лев Вайсенберг
СИРЕНА
Рассказ
Враг наступал.
В окрестностях города жители рыли рвы. Слышен был дальний гул орудий. В небе реяли самолеты.
Копая землю, бухгалтер Наумов беспокойно поглядывал в небо: кто их там разберет — свои или чужие? Со вчерашнего дня вражеские самолеты налетали сюда трижды, сбрасывали бомбы, строчили из пулеметов. И теперь, едва доносилось передававшееся связистами «трево-о-га!», Наумов был в числе первых, убегавших в кусты.
— Береженого бог бережет, — отвечал он на насмешки, когда тревога кончалась.
Бухгалтер Наумов был человек неплохой, ценный работник, но было в нем нечто такое, что заставляло окружающих над ним посмеиваться, — нечто старомодное, несмотря на то, что лет ему было всего пятьдесят с небольшим.
Отдыхая на сеновале после непривычной для него работы землекопа, он развлекал усталых товарищей рассказами о своей прошлой жизни. Рассказывал он не о том, о чем мог рассказать человек его возраста, современник мировой войны и революции. Да и что, собственно, мог он о них знать? От империалистической войны он, по собственному выражению, уклонился, во время гражданской войны служил где-то в глубоких тылах. Рассказывал Наумов все больше о мирной спокойной жизни, об удобствах и об уюте, какими была полна его жизнь когда-то и какими он упрямо старался окружить себя и сейчас.
Забавно: он и сюда, на земляные работы, явился как на пикник — в люстриновом пиджаке, с резиновой надувной подушкой, с термосом через плечо.
— Герой из меня не выйдет! — посмеивался он над собой.
Однако лопатой Наумов работал прилежно, и товарищи прощали ему его люстриновый пиджак, подушку, термос и улепетывание в кусты.
Проработав неделю, Наумов ушиб ногу. Ушиб был сравнительно легкий, но лопату пришлось все же оставить. Наумова хотели отправить в город, но он наотрез отказался: все учреждения здесь, незачем бухгалтеру одному торчать в городе, нога скоро поправится.
А когда появилась необходимость в сирене, которая заменила бы связистов и освободила их для работы с лопатой, Наумов, пренебрегая больной ногой и тремя километрами расстояния, вызвался пойти за сиреной.
Обливаясь потом, с тяжелой сиреной на плече ковылял Наумов по пыльной дороге, возвращаясь к месту работы. Полдневное солнце слепило глаза. Наумов с вожделением поглядывал на тенистый лесок, тянувшийся вдоль дороги. И хотя нога у него болела и дорога лесом, он знал, была длиннее, он все же свернул на эту дорогу.
Хорошо было в лесу! Было прохладно, приятно пахло смолой и брусничным цветом. Щебетали птицы. Наумов спустил сирену на землю, присел на траву. Не слышно было дальнего гула орудий, гудения самолетов. Свежая густая трава манила на отдых. Наумов лег на спину и замечтался.
Сирена!
Слово это Наумов впервые узнал еще мальчиком, читая о странствиях Одиссея. Так назывались морские девы, своим пением завлекающие мореплавателей на гибель. Годы спустя, будучи молодым счетоводом, Наумов попал в ресторан, и здесь, к своему удивлению, услышал, что сиренами друзья его называют веселых ресторанных певиц. Конечно, Наумов знал, что слово это означает также сигнальный прибор на судах, но так как ездить на судах ему не приходилось, а к книге об Одиссее он не возвращался, то оно запечатлелось в его памяти связанным с чем-то веселым и легкомысленным. И только теперь, когда началась война и пронзительный вой сирены раздался в ночной тишине, возвещая опасность, сердце болезненно сжалось, и он ощутил сирену своим врагом, оторвавшим его от удобной, уютной жизни. А сейчас — точно судьба посмеялась над ним — он лежал рядом с сиреной!
