Когда горит снег - [18]

Накрыли мы с Галдановым стол, уставили закусками, бутылками: коньяк трехзвездный, по прозвищу «поручик», чуфурлюр-лафит, шампанского пару бутылок «Поммери-сек», — это я у французов расстарался. Все как следует, только елки нет. Хотя бы можжевельника какого-нибудь достать, что-нибудь эдакое хвойное, чтобы смолой потянуло! Не где там!

Иду я к Кудашенко, зову:

— Сереженька, голубчик, идем ужинать.

Посмотрел он на меня эдаким зверем, хотел видно подальше послать, но посмотрел на мой торжественный вид и смягчился. Что-то у него в лице дрогнуло. Встал, пошел. Входим в столовую.

А тут Галданов из кухни выворачивается, пельмени тянет. Хоть и кубанец мой приятель, а все же его мои сибирские пельмени тронули.

— Не галушки, — говорит, — и не вареники, а все же свое, русское.

Поцеловал он меня и Галданова, перекрестился, сел за стол. Раскупорили шампанею. Савельич спич подходящий к случаю произнес. Закусили пельменями и прочей снедью. Ударили по «поручику», а, потом для прослойки чуфурлюр-лафитцу хватили. И так это у нас все тихо, мирно, по хорошему было. Без обычного зубоскальства. Каждый о своем подумал.

Выпил Сергей стенолазу, пожевал пельмень, потом тарелку отодвинул и говорит:

— Не могу больше, братцы!

Мы сразу и не поняли в чем дело.

— Ну и не пей, Сереженька, если не можешь.

— Да не то. Жить так не могу больше. Хочу, говорит, любви и поэзии. И чтобы ваших пьяных рож больше не видеть.

Тут уж мы больше не выдержали. Даже Галданов на кухне фыркнул. Савельев участливо спрашивает:

— Ты не болен ли, Сереженька? Смерил бы температуру. Хочешь, я тебе термометр принесу.

— Провались ты со своим дерьмометром. У меня, может быть, томление духа, а ты с температурой. Если хотите серьезно говорить, — я вам кое-что расскажу, не хотите, — чорт с вами. Пейте дальше.

Тут мы нашего смеха устыдились. Никогда еще Кудашенко так не разговаривал. Значит, действительно, что-то его заело. И что вы думаете: влюбился человек. Так он нам откровенно и признался.

— Ну, что же, — говорю. — Если ты это серьезно, посылай меня сватом, коли родители твоей нареченной поблизости, и делу конец. И Савельич со мной поедет. Ему, как аблакату, говорить сподручней. А я — для представительства. Все-таки — шашка и револьвер. Доводы веские. Всякие родители согласятся. Могу еще пару ручных гранат прихватить.

— Все это хорошо, братцы. Верю в вашу дружбу, только родителей у нее никаких нет.

— Ну, ежели сирота, так еще лучше. В седло ее, да и в церковь.

— Не так-то просто: она не свободна.

— Ну, братец, ежели ты замужней бабе голову закрутил, это не годится. Это брось.

— Да не замужем, дурак. Она в гареме у «Гарун-аль-Рашида».

— Так вот оно что. А где же ты ухитрился с ней познакомиться?

— На базаре в Гюльпашане

— А как же ты ее под чадрой рассмотрел?

— Э, милый, у казака глаз зоркий. Да и она помогла. Немножечко чадру приоткрыла. И как на меня глянет, так я чуть не сел в корзину с абрикосами. Картина. Пусть ваш Боттичелли засохнет со всеми своими ангелами. Вот это ангел. Посмотрела на меня и пропал казак.

— И давно это детская болезнь с тобой приключилась?

— С осени. С той поры и затосковал я, ребятки. Хожу как дурной.

— Да ты брось. Она наверное про тебя давно забыла. Улыбнулась ему девчонка, а он и растаял. Мало ли их на улице улыбается. Проси отпуск, поезжай в Тифлис. Там тоже хорошие девочки есть. Покрутишь и придешь в нормальное состояние.

— Да что вы меня совсем за дурака считаете? Буду я по первой встречной сохнуть. А это вам что?

Смотрим, лезет в карман, вынимает какие-то записочки. Развернул я одну. Смотрю, крупным почерком по-русски написано:

— Спасите…

Развернул вторую, читаю:

— Милый мой, увидимся ли мы еще когда-нибудь. Я совсем одна. Никто мне не может помочь.

На третьей: — Прощайте навеки. После Нового года меня увезут. Ваша Нина.

— Да что, она русская, что ли?

— А кто ее знает. Видишь сам, что не по-турецки написано. А по имени скорей всего грузинка. У них ведь каждая третья женщина Нина, или Тамара.

— Откуда же у тебя эти записки?

— Ее служанка, эдакая старая карга, передала. Последнюю я только третьего дня получил.

— А ее больше не видел?

— Нет. Все кругом излазил, да как к ним попадешь. Знаешь дом Абдурахмана? За четвертой стеной его женское заведение. Приступом его брать, что ли? Можно, конечно, забраться, парочку ручных гранат бросить, разбил все гнездо, птичку поймал, да и айда. Только не те, брат, времена. Дипломатический скандал. Майор Хелли и все его проклятые англичане поднимут такой хай, что не поздоровится.

Тут мы все задумались. Фантазия наша разыгралась во всю. Она, по-видимому, бедняжка, нехорошим путем попала к Абдурахману. И как ее выручить? Официально — нельзя. Увертлив старый чорт. Идти напролом — еще хуже. Военное время — суд и расправа короткие. Расстрел. Значит надо брать смекалкой. Долго мы судили, рядили. Уже давно рассвело, а мы так путного ничего и не придумали и пошли спать.

Спал я беспокойно. Крутился, вскакивал. Все почему-то, мне один мирный горец снился. Будто он ко мне в окошко лезет и какое-то письмо сует, а я ему не верю и держу его, подлеца, на мушке. К полудню проснулся и… вдруг меня осенило. Недаром мне разбойник Ахметка снился. Хлопнул я себя по лбу и крикнул: «Поймал!»