Когда деды были внуками - [48]
В должное время гудка нет: сигнальщик не вышел на работу.
Но уже в следующую минуту гудок завыл…
Завыл свирепо, грозно… Кто-то, видать, поспешил на выручку хозяину — такие паршивые овцы в стаде всегда находятся.
Гудок ревет, а шахтеры лежат на нарах. Иные сели. Лежат и молча смотрят в противоположную стену и потолок. А кто — в окно: на пустынную, мертвую улицу. Бледные стряпухи стоят возле плит с готовым завтраком, но не подают его на стол.
Нелегко людям лежать, когда годами, а иные — десятилетиями вскакивали они по этому гудку и торопливо готовились к работе. Улежи-ка! Однако лежат, все лежат, во всех бараках.
Бегут минуты, а люди лежат…
Поревев, гудок смолк. В положенное время взвыл вторично…
Потом в третий раз… Долго. Несмолкаемо.
Но поселок пуст. Не течет по улице обычная людская волна. Только у хозяйского барака необычное оживление. Самого хозяина не видно, а прихвостни все налицо, все в движении: одни бегут в направлении шахты, другие к баракам.
Вот в Савкин барак, споткнувшись о порог, вбегает конторщик Дымарёв — парень молодой, но уже получивший гнусную известность. Потирая ушибленное колено, он обратился к стряпухе:
— У тебя, что ли, плита дымит? Ребята сказывали… Печника, что ли, прислать?
Говорит, а сам смотрит вытаращенными глазами на лежащих. С чего это они так по-господски разлеглись? Не дождавшись ответа, конторщик вылетел вон и, разумеется, — к хозяину. А там уже из всех бараков огорошили хозяина известием: на работу не вышли, лежат.
А время проклятое медленно, медленно ползет… Шахты не работают, денежки не накопляют. По всему видать, решили шахтеры драться всерьез. Пришлись хозяину самому через конторщиков вызывать к себе представителей всех шахт.
Выходят делегаты из всех бараков почти одновременно и направляются к конторе. Всего человек тридцать. За ними поодаль двинулись все и окружили контору.
Савка весь горит желанием лично все видеть и слышать и, не выдержав, контрабандой (он не делегат) пробирается в контору.
Хозяин привстал и, опершись на сжатые кулаки, подался вперед.
За столом сидит хозяин с необычным цветом лица: красным с фиолетовым оттенком.
«Как бурак красный… Здорово, знать, припекли!» — с удовлетворением думает Савка.
Ближе всех стоит к столу «дед», и бумага с требованиями рабочих не дрожит в его руках.
Стоит «дед» и разговаривает с хозяином как равный. Савка смотрит на него во все глаза — и глазам своим не верит: и «дед» и не «дед», будто лет на десять помолодел. Выпрямилась спина, засверкали всегда усталые, тусклые глаза, а главное — речь другая и голос — молодой, сильный.
— Учти, хозяин, — говорит «дед», — уж если я, раб твой покорный второй десяток лет, сейчас на дыбы встал, значит, узда твоя теперь никого не удержит. И не сломить тебе нас теперь никакими способами! И не пытайся, хозяин, промахнешься…
Долго говорил «дед», внятно.
Потом говорил Кондрашов, как всегда, коротко, но ясно и сильно: как ударял словами по башке хозяина.
Хозяйские кулаки, лежавшие на столе, то сжимались, то разжимались, а грузный живот ходил ходуном.
При последних словах Кондрашова хозяин привстал и, опершись на сжатые кулаки, подался вперед.
Шахтеры тоже подались вперед, а Савелий с ними…
Хозяин вперил глаза в стоящих перед ним шахтеров и медленно повел ими по всем лицам.
Шахтеры, все, как один, ответили ему такими же взглядами.
Минута молчания.
Хозяин грузно опустился на стул и погасил глаза, прикрывая их веками. Видно, в шахтерских прочел он нечто весьма убедительное.
— Ладно! — захрипел он, ни на кого не глядя. — Ваша взяла на этот раз! Приступайте к работе, черт вас дери! Оставляю шахту в действии!
Остальные пункты требований, более мелкие, он принял безоговорочно.
Конец шахтерской жизни
Так завершилась на шахте забастовка, последняя с участием юноши Савки: пришла повестка из воинского управления на имя Сапронова Савелия Гавриловича, уроженца деревни Вышне-Ковылий, Ливенского уезда, Орловской губернии. И еще двум парням-призывникам такие же повестки на шахту пришли.
И как раз в ту пору кончилась русско-японская война. Шахтеры шутили:
— Как по заказу для Савки: не придется ему теперь за царя-батюшку голову класть на земле дальневосточной.
— Савке-то не придется и другим нашим парням. А четыреста тысяч солдат русских там осталось: кто в земле, кто в плену, а кто руки-ноги там оставил, калекой домой вернулся. Бесславно шла — позорно и закончилась эта война, — не преминул вставить Кондрашов.
За расчетом дело не стало. На гулянку хватило, да и Кондрашов добавил.
Лихо погуляли ребята на прощание. Переночевали с друзьями-товарищами последнюю ночку, а наутро повалили всей гурьбой на станцию: трезвые уж, а шумливые пуще прежнего.
За неимением гармошки всю дорогу горланили шахтерские песни, с присвистом и притопочкой, до самой станции. А там угомонились малость: место не такое.
Кондрашов душевно, по-братски прощался с Савелием. Оба ощущали в душе некую пустоту от предстоящей разлуки, но дали слово друг другу писать — и на том утешились. Плакать на этих проводах было некому, да и не о чем.
Время до третьего звонка проходит, как всегда в таких случаях, в шумных отрывочных разговорах обо всем и ни о чем.
