Кое-что об аде - [2]

— Дурак!!! — недипломатично, но предсказуемо взорвалось пространство в моём лице. — Чего издеваешься? Я серьёзно! И нет у меня никаких предположений! Миллион вопросов, ноль ответов! А главное… на меня как будто надели коричневые очки! Я только и вижу, до чего ВСЁ ВОКРУГ НЕПРАВИЛЬНО!!!

— О. — Фантастика: такой короткий звук, и столько насмешки. — Неужто неправильно? И что же конкретно? Мироустройство в целом? Живая или неживая природа? Человек? Ты лично? Религия? Божьи заповеди? К чему претензии, что подправить?

Вопросы-выстрелы звучали зло и мною воспринимались как пощечины: всё-таки я — это я, не тётя с улицы. Со мной можно бы и помягче.

— Здрасьте. Я к нему с экзистенциальным кризисом, а он мне по башке лопатой. — Тон мой, пусть обиженный, свидетельствовал, что я прекращаю истерику и готова к рациональному диалогу. Почти готова к почти рациональному, если точнее.

— Так-таки и лопатой… скажешь тоже! Просто надо, чтобы ты сама сформулировала, в чём кризис. Если я за тебя расскажу, пользы не выйдет.

Прав как всегда — увы и ах. Я, поразмыслив, сказала:

— Вселенная, мироустройство, природа… Этого, конечно, не изменить. Хоть иногда и кажется, что лучше бы на их создание потратили не семь дней, а минимум месяц-другой.

Филипп, сдержав улыбку, лицом изобразил суровую укоризну и спокойно осведомился:

— Что, местами недоработано, по-твоему?

— Иногда так кажется, — уклончиво повторила я. — Но переделывать, очевидно, поздно. Или слишком хлопотно. Не знаю.

Мы помолчали. Сразу стало тепло, уютно; тишина укутала нас одним ватным одеялом. Так бывало всегда, когда мы молчали: различия, несогласия исчезали, и оставалось главное — наша неразделимость.

— А вот религия, заповеди, человек, — заговорила я уже серьёзно, без лукавства и ёрничества, — тут у меня, если честно, крыша едет. Я понимаю: всё, что я сейчас скажу, наивно до безобразия. Такие, знаешь, часто задаваемые вопросы, как на интернет-сайтах. На которые у вас давным-давно есть ответы, причём не откуда-нибудь, а из Библии. Но мне они, видишь ли, не дают покоя… Вот, к примеру: если Бог один, почему религий так много? Не пора ли Ему привести их к общему знаменателю? А то все они проповедуют добро, но жестокие войны из-за них не прекращаются. Для чего это Богу? Для чего Он вообще терпит зло, человеческое зло, всякий там Освенцим, Беслан и прочее, если в Его власти взять всё и пресечь одним махом? И чем Он такой милосердный, если вечно всех карает и перед Ним все по гроб жизни виноваты? Нет, ну, честно: чуть чего — будьте любезны: пёсьи мухи! То потоп, то огнём и мечом… Милосердие — опухнуть можно! А подстава с яблоком? А заповеди? Зачем создавать людей и навязывать им заведомо не выполнимые законы? Чтобы было за что карать? Да и кара вине почти никогда не соразмерна. Сколько злодеев живёт припеваючи? А сколько многострадальных Иовов кошмарят и кошмарят ни за что ни про что, на спор с дьяволом? И вообще, что у нас за Бог за такой, спрашивается, если мы по Его образу и подобию? Просто мозги плавятся!… Но главный, главный мой вопрос другой: почему я, несмотря на эти ужасные мысли, всё равно в Него верю?

Свою пламенную речь я произнесла, бурно жестикулируя и обращаясь к собственным рукам. Они у меня тоже очень красивые, моя гордость, их вид обычно придаёт мне уверенности — но, высказав столько крамолы, я от волнения осеклась, посмотрела на Филиппа, и мне расхотелось продолжать: слишком снисходительно, будто малому ребёнку, он улыбался.

Я быстро перевела взгляд на свои утешительно идеальные, покрытые чёрным лаком, ногти. Мало кому идёт чёрный лак, а мне — очень, от него мои белые аристократичные пальцы кажутся ещё белее и аристократичнее. Вот такая я редкая птица… пусть и глупая.

— Твой главный вопрос действительно самый главный, поэтому к нему мы вернёмся позже, — на удивление почтительно, как пожилой родственнице, которую не хотелось бы обижать, сказал Филипп. — И цитатами из Библии заваливать тебя не стану, не беспокойся. Но для начала спрошу: неужели ты не видишь ловушки, в которую сама себя загоняешь?

Я с равнодушным видом мотнула головой: не-а, не вижу. Ты умный, ты мне и покажи.

— Ты человек мыслящий, к вере пришла не маленькой девочкой, креститься решила сознательно, а всё-таки совершаешь типичную детскую ошибку. Правда, она характерна и для взрослых, если они не привыкли много думать…

Он умолк и задумался, улетел куда-то мыслями, словно воздушный шарик к потолку.

— Какую ошибку? — Я дёрнула за ниточку, возвращая шарик к себе.

— Ошибку?… — Филипп, сам не замечая, сильно взъерошил свои густые тёмные волосы. «Старше меня, а поседел меньше. Несправедливость», — в который раз мигнул лампочкой мой счётчик мирских обид. — Я называю это очеловечиванием Бога. Точнее, отношений с Богом. В смысле, что Бог — отец, а человек, когда покрестится, чадо. Если чадо хорошее, послушное — отец к нему добр. А к непослушному строг, но справедлив, зря не отшлёпает.

Я довольно неэстетично раскрыла рот.

— А разве общая идея какая-то другая?

— Только на примитивный взгляд. Неужто и ты думала, что достаточно покреститься, объявить Богу: «Вот я, твоё чадо, ничтожно малое и ни шиша неразумное, прими меня, прости, вразуми и направь» — и всё тут же пойдёт как по-писанному? За послушание — конфета, за непослушание — подзатыльник?