Кодекс Ведьмы - [25]

Наставник, с вызовом, гордо отчеканил, как сделал бы это настоящий мужчина:

— Да! Это моя любимая женщина!

— А почему же тогда (в этом месте прозвучало бранное слово и голос мой сорвался почти в шипение), вы говорите Дрею, что вы одинок и вам некому плечи размять? — и я воспроизвела то движение, которым человек разминает сам себе плечо. Которое делал наставник, когда объяснял Дрею, что он один.

И опять со стороны вроде бы ничего не произошло. Но я получила ровно тот ответ, который мне требовался. И который опытный мастер никогда бы мне не дал, не сунул голову в петлю.

Наставник и не понял, что, размахивая ворованным мечом, в запале кастрировал сам себя. Он перестал быть общим. А он очень старался быть общим. Очень.

Голос мой сорвавшийся и бранный возглас были нужны мне только для того, чтобы сделать заметку в этом месте, показать остальным женщинам то, что они и так чувствовали, и без меня: он врет, он себе врет, он нам врет, он этой девушке врет. А теперь он будет любить ее, только ее всю свою оставшуюся жизнь. Это не его право, это его обязанность, за язык его никто не тянул. Это кара ведьмы. Уши его услышали, что выговорили уста.

Собственно говоря, для ведьмы на этом все было закончено. Она сказала все, что было нужно сказать, забила слова в душу по самые шляпки. Дальше слова будут работать сами, их не выковыряешь никакими секретными ключами, только глубже утопишь. Хочешь, чтобы люди в тебе не разочаровывались, не презирали тебя, в конце концов — не учи тому, что не делаешь. Если говоришь, что любишь женщину — вот и люби на здоровье, не подавись только.

Спиной я почувствовала пришедшую от девочек волну. Тех, которые знали меня. Женщины умеют чувствовать друг друга без слов. У нас ведь тоже есть свои секреты. Они поняли — по брани, по резко изменившемуся голосу, по всплеску ярости, который невозможно подделать — что вот оно, то неправильное, липкое и грязное, нас всех тревожащее. Ведь наставник работал со всеми одинаково. Настолько он был убежден, что обладает нужной силой.

А наставник уверился, что был прав, что нащупал больное место. Вдобавок к этому, второй Дрей встрепенулся, решительно переместился с коврика за спину наставника.

Это было очень интересно и подтверждало то, что я и так знала по их разговорам, по обмолвкам, по поведению. Наставник в числе прочих волшебных сил осторожно предлагал — не всем, только особо достойным, могущим пройти посвящение, (то есть уважаемым людям, которые могли ему впоследствии пригодиться) — особую силу, которая позволяет управлять женщинами, оставаясь внутри холодным и независимым, и иметь их, сколько душа пожелает. У второго Дрея какие-то ниточки внутри семьи были напряжены, он проговаривался, что его усилия не ценят, а наставник, пользуясь этим, вел (как всегда ни к кому лично не обращаясь) душевные разговоры, суть которых сводилась к тому, что в его учении все по другому, мужчина — вождь, и никто не смеет ничего с него требовать, он спокоен и неотразим. Наблюдать за ними было очень забавно.

И сейчас второй Дрей, действуя совершенно неосознанно, повел себя, как застигнутый на месте преступления сообщник, своими перемещениями подтверждая: об этом они беседовали.

Потому что наставник про то, что он одинок, говорил первому Дрею.

Который сейчас молча сидел за моей спиной, пытаясь понять, что тут происходит.

И второму волноваться было совершенно не о чем. А его мои слова задели. Интересно, почему?

Второй Дрей был уважаемым человеком, который привык, что он уважаемый человек, что люди ему подчиняются. И он заговорил со мной тем холодным и высокомерным тоном, которым, должно быть, разговаривал со своими провинившимися работниками.

— Вы сошли с ума! Как вам не стыдно? Наш наставник — он же святой человек! Он делает людям столько добра! Бесплатно!!! А вылезете к нему в постель, бранитесь как какая-то продажная девка! Вы рехнулись! Вы мне гадки! Вы даже не знаете, насколько вы мне гадки! У вас пена на губах?..

— Да ничего страшного, — равнодушно объяснила я второму Дрею, вытерла губы ладонью.

Когда ярость раскаляет — губы пенятся. Ярость тем и хороша, что слов-то не надо. А произнесенные с неподдельной яростью слова наливаются страшной силой.

Теперь поняла, что пора защищать любимого наставника, и дама "способная к учению".

— Как вы омерзительны! Вы, вы же не такая! Наш наставник, он же, он же… Мне сейчас плохо будет!

— Рина, это сугубо НАШИ дела с наставником. Мои слова не должны влиять на ВАШУ веру. Это же вера.

Наставник расслабился — люди, наконец-то, включились, встали стеной на его защиту. В этом и состоят стайные игры, давно известно, как будут вести себя те или иные члены стаи. Наставник это предусмотрел, готовясь к "духовной растяжке".

А почему люди должны были поступить иначе?

Первый шквал возмущения затих и наставник решил, что вот теперь пора дать мне по рогам.

— Вы говорили, теперь я скажу, — голос его налился праведным гневом. — Да по какому праву вы лезете в мою личную жизнь!

Правду говорить легко и приятно.

— Наставник, как только вы открыли рот и заявили, что знаете секрет счастья для всего человечества, вы потеряли право на личную жизнь, вы стали публичным человеком.