Кобзарь - [4]

Умывайся ж, Катерина,

горькими слезами!

Москали давно вернулись

другими путями.

II

За столом отец угрюмо

на руки склонился

и на свет смотреть не хочет,

в думу погрузился.

На скамейке, возле мужа,

села мать-старуха

и, слезами заливаясь,

вымолвила глухо:

«Что же, доченька, со свадьбой?

Отчего ж одна ты?

Где жених запропастился?

Куда делись сваты?

Все в Московщине. Ступай же,

там проси защиты,

а о матери родимой

людям промолчи ты.

Знать, в несчастную годину

тебя породила.

Коли б знала, что случится,

лучше б утопила...

Не увидела б ты горя,

не была б несчастной...

Дочка, доченька родная,

мой цветочек ясный!

Словно ягодку на солнце,

я тебя растила.

Дочка, доченька, голубка,

что ты натворила?..

Что ж... ступай в Москву к свекрови!

Так уж, видно, нужно,

мать послушать не хотела —

будь хоть ей послушна.

Поищи ее да с нею

там и оставайся.

Будь довольной, будь счастливой

и не возвращайся,

не ищи дорог обратных

из дальнего края...

Только кто ж меня схоронит

без тебя, родная?

Кто поплачет надо мною,

над старухой хилой?

И калину кто посадит

над моей могилой?

Кто молиться будет Богу

о душе, о грешной?...

Дочка, доченька родная,

мой цветочек вешний!..

Что ж... иди!»

И пошатнулась,

в путь благословляя:

«Бог с тобою!» — и упала,

словно неживая...

«Уходи! — прибавил старый —

что остановилась?..»

Зарыдала Катерина,

в ноги повалилась:

«Ой, прости ты мне, родимый,

что я натворила!

Пожалей свою Катрусю,

голубь сизокрылый!»

«Пусть Господь тебя прощает,

пусть жалеют люди!

Молись Богу и — в дорогу!

Отцу легче будет».

Еле встала, поклонилась,

пошла за ворота;

и остались в старой хате

старики сироты.

В тихом садике вишневом

помолилась Богу

и взяла щепоть землицы

с собою в дорогу.

«Не вернусь я в край родимый,

Катря говорила, —

мне в чужой земле чужие

выроют могилу.

Но пускай своей хоть малость

надо мною ляжет

и про горькую судьбину

людям пусть расскажет...

Не рассказывай, не надо,

где б ни закопали,

чтоб меня на этом свете

злом не поминали.

Ты не скажешь... Он вот скажет,

кто его родная!

Где ж мне, где искать приюта,

матерь пресвятая?

Знать, найду приют навеки

под тихой водою.

Ты мой тяжкий грех замолишь

в людях сиротою,

без отца!..»

Идет Катруся.

Заплаканы очи;

голова платком покрыта,

на руках — сыночек.

Вышла в поле — сердце ноет,

назад оглянулась —

поклонилась, зарыдала,

в слезах захлебнулась.

Стала в поле, словно тополь

у дороги пыльной.

Как роса ночная, слезы

полились обильно.

И не видит за слезами

света Катерина,

только крепче прижимает

да целует сына.

А сыночек-несмышленыш

не знает заботы:

ищет пазуху ручонкой

да лепечет что-то.

За дубровой солнце село.

Наступает вечер.

Повернулась, зашагала

далеко-далече.

В селе долго говорили,

долго рассуждали.

Только тех речей родные

уже не слыхали...

Вот что делают на свете

людям сами ж люди!

Того вяжут, того режут,

тот сам себя губит...

А за что? Господь их знает!

Глянешь — свет широкий,

только негде приютиться

людям одиноким.

Одному даны просторы

от края до края,

а другому — три аршина,

могила сырая.

Где ж те добрые, которых

день и ночь искали,

с кем хотелось жить на свете?

Пропали, пропали!

Есть на свете доля,

а кто ее знает?

Есть на свете воля,

где ж она гуляет?

Есть люди на свете —

в золоте сияют,

кажется, богаты,

а доли не знают —

ни доли, ни воли!

С бедой породнятся —

жупан надевают,

а плакать стыдятся.

Так берите ж злато,

богачами станьте,

а горькие слезы

для меня оставьте.

Затоплю недолю

горькими слезами,

затопчу неволю

босыми ногами!

Тогда я и весел,

богат и доволен,

когда мое сердце

забьется на воле!

III

Кричат совы, спит дуброва,

звездочки сияют.

У дороги в свежих травах

суслики шныряют.

Люди добрые заснули,

ночка всех покрыла —

кого счастье, кого горе

за день утомило.

Собрала всех, уложила,

словно мать, колышет...

Где ж Катруся приютилась,

под какою крышей?

Может, сына забавляет

в поле под копною?

Или прячется от волка

в лесу за сосною?

Брови черные, вам лучше б

вовсе не родиться,

коль такое горе с вами

может приключиться!

Что-то дальше будет с нею?

Горе, горе будет!

Ждет ее песок сыпучий

да чужие люди.

Ждет ее зима да вьюги...

Если ж тот найдется —

приласкает ли он сына

или отвернется?

С ним бы все она забыла,

всю тоску былую!

Он и встретит и приветит,

как свою родную...

Что ж, послушаем, посмотрим,

подождем немного...

А пока что разузнаем,

где в Москву дорога.

Ой, далекая дорога!

Мне она известна.

Только вспомню да припомню —

сердцу станет тесно.

Исходил ее, измерил —

дай Бог век не мерять!..

Рассказать про это горе —

никто не поверит.

Скажут: «Врет он и признаться

в том, что врет, не хочет.

Слова тратит понапрасну

да людей морочит...»

Правда, люди, правда ваша!

Вам какое дело

до того, что мое сердце

выплакать хотело!

Своего у всех немало,

всем и так тоскливо...

Чур же, хватит! А покамест

нате-ка огниво

да табак, чтобы тоскою

сердце не томилось.

А рассказывать про горе,

чтобы после снилось, —

да ну его, братцы, к бесу!

Лучше я прикину,

что в дороге повстречало

мою Катерину.

За Днепром, дорогой в Киев,

чумаки шагают,

Пугача в лесу зеленом

громко распевают.

Им навстречу молодица —

с богомолья, что ли...

Отчего ж печально смотрит,

от какой недоли?

С пустой торбой за плечами

да в свитке дырявой;

в левой руке палка. Тихо

спит малыш на правой.

С чумаками поравнялась,

малыша прикрыла.

«Укажите, где дорога

на Москву?» — спросила.