Кобзарь - [3]

ради черной брови

сердце билось и смеялось,

выливалось в слове.

В слове этом возникали

и темные ночи,

и вишневый сад зеленый,

и ясные очи,

и поля, и те курганы,

что на Украине...

Сердце млело, не хотело

песен на чужбине.

На совет казачье войско,

меж сугробов белых,

с бунчуками, с булавами

сзывать не хотело...

Пусть же там, на Украине,

души их витают —

там веселье, там просторы

от края до края...

Как та воля, что минула,

Днепр широкий — море,

степь и степь, ревут пороги,

и курганы — горы.

Там родилась, красовалась

казацкая воля;

там татарами и шляхтой

засевала поле.

Засевала трупом поле

воля, опочила,

отдыхает...

Ее давно

приняла могила.

И над нею орел чёрный

сторожем летает.

Кобзари о ней народу

песни распевают,

распевают про былое,

убоги, незрячи, —

им поется... А я... а я

только горько плачу.

Только плачу об Украйне,

а слов не хватает...

А про горе?.. Да чур горю,

кто его не знает?

А кто пристально посмотрит

на людей душою, —

ад ему на этом свете,

на том же...

Тоскою себе счастья не накличу,

коль его не знаю;

пускай злыдни живут три дня

я их закопаю.

Закопаю, пусть у сердца

грусть змеей свернется,

чтобы ворог мой не слышал,

как горе смеется.

Дума пусть себе, как ворон,

летает и крячет,

а сердечко соловейком

и поет и плачет.

Тихо — люди не увидят

и не посмеются...

Слез моих не утирайте,

пусть ручьями льются,

пусть они чужое поле

моют дни и ночи,

пока попы не засыплют

чужим песком очи.

Так-то, так-то... Что же делать?

Тоска не поможет.

Кто ж сиротам завидует,

карай того Боже!

Думы мои, думы мои,

цветы мои, дети!

Я растил вас, я берег вас,

где ж вам быть на свете?

В край родной идите, дети,

к нам на Украину,

под плетнями сиротами,

а я здесь уж сгину.

Там найдете сердце друга,

оно не лукаво,

чистую найдете правду,

а может, и славу...

Привечай же, мать-отчизна,

моя Украина,

моих деток неразумных,

как родного сына!

Катерина

I

Чернобровые, любитесь,

да не с москалями,

москали — чужие люди,

глумятся над вами.

Позабавится и бросит —

поминай как звали.

а дивчина погибает

в горе да в печали.

Пусть сама б она погибла,

кляня долю злую,

но еще и то бывает —

губит мать родную.

Если есть за что увянуть —

сердце с песней вянет,

люди в сердце не заглянут

и жалеть не станут.

Чернобровые, любитесь,

да не с москалями:

москали — чужие люди,

смеются над вами.

Ни отца, ни мать родную

слушать не хотела —

с москалем слюбилась Катря,

как сердце велело.

Полюбила молодого,

в садик выходила,

пока там девичью долю

не запропастила.

Мать звала вечерять дочку —

дочка не слыхала;

где встречалась с любимым,

там и ночевала.

Много ночек кари очи

крепко целовала,

пока вдруг не зашумела

недобрая слава.

Что ж, пускай дивчину судят

люди в разговоре:

она любит и не слышит,

что подкралось горе.

Весть недобрая примчалась —

в поход затрубили.

Уходил москаль, а Катре

голову покрыли.

Не заметила позора,

пропустила мимо:

словно песня, сладки были

слезы о любимом.

Обещался чернобровый:

буду цел — вернуся.

Ожидай его, дивчина,

ожидай, Катруся!

С москалями породнишься —

горе позабудешь,

а пока — пускай болтают

что угодно люди.

Не тоскует Катерина —

слезы вытирает,

а на улице девчата

без нее гуляют.

Не тоскует Катерина,

а ночной порою

берет ведра молчаливо,

идет за водою,

потихоньку, незаметно

дойдет до криницы,

тихо станет под калиной,

запоет о Грице.

Так зальется, что калина

плачет от печали.

Возвратится — и довольна,

что не увидали.

Не тоскует Катерина,

ничего не знает,

из окна в платочке новом

смотрит, ожидает.

Ожидала Катерина,

а время летело,

захворала Катерина,

слегла, ослабела.

Занедужила, бедняжка,

еле-еле дышит...

Отлежалась — и за почкой

колыбель колышет.

А соседки злые речи

с матерью заводят:

«Мол, не зря в твой дом ночами

москали приходят.

У тебя родная дочка

стройна и красива,

и не зря она качает

солдатского сына:

что искала — получила...

Уж не ты ль учила?..»

Дай вам Боже, цокотухам,

чтоб вас горе било,

как беднягу, что вам на смех

сына породила.

Катерина, мое сердце!

Ой, беда с тобою!

Как ты жить на свете будешь

с малым сиротою?

Кто расспросит, приласкает,

кто вам даст укрыться?

Мать, отец — чужие люди,

с ними не ужиться!

Отлежалась Катерина,

встала понемногу,

под окном ласкает сына,

смотрит на дорогу.

Смотрит Катря — нету, нету...

Может, и не будет?..

Хоть бы в сад пошла поплакать

так увидят люди.

Сядет солнце — Катерина

в садике гуляет,

к сердцу сына прижимает,

тихо вспоминает:

«Здесь его я поджидала,

здесь его встречала,

а вон там... сынок, сыночек!..»

и не досказала.

Зеленеют, зацветают

черешни и вишни.

В тихий садик Катерина,

как и прежде, вышла.

Но уже не запевает,

как тогда бывало,

когда друга молодого

ждала-поджидала.

Приумолкла Катерина

от тоски-печали,

а соседи, а соседки

уши прожужжали.

Пересуды да насмешки

злобою повиты...

Где ж ты, милый, чернобровый?

В ком искать защиты?

Ой, далеко чернобровый,

и ему не видно,

как враги над ней смеются

и как ей обидно.

Может, лег он за Дунаем

в могилу сырую?

Иль в Московщину вернулся

да нашел другую?

Нет, не лег он за Дунаем

на глухом кладбище,

а бровей таких на свете

нигде он не сыщет.

Пусть в Московщину поедет,

пусть плывет за море —

с кем угодно Катерина

красотой поспорит.

Черны брови, кари очи,

молодая сила.

Только счастье мать родная

дать ей позабыла.

А без счастья ты на свете,

как в поле цветочек:

гнет его и дождь и ветер,

рвет его кто хочет.