Кобзарь - [16]

А вчера их было пропасть!

Венков не святили

из-за них, собак проклятых, —

за то ж их и били!...

И мы с батькой их карали,

а мать все хворает, —

а то б тоже...»

«Добре, хлопец! — Зализняк кивает.

Вот возьми себе на память

об этой дороге

золотой».

«Спасибо, пане!..»

«Ну, казаки, трогай!

Да без гомону, потише!

Галайда, за мною!

Там вон озеро в долине

и лес под горою.

А в лесу добро зарыто, —

как подъедем, скажешь,

чтобы хлопцы окружили,

может, кто на страже

там остался».

Подъезжают,

встали вокруг леса.

Смотрят, смотрят — нету ляхов.

«Да тут их до беса!

Гляньте, хлопцы, на деревья,

сшибайте проклятых!» —

и посыпались, как груши,

вниз конфедераты.

«Поживей сшибайте, хлопцы,

будут знать, как лазить!

Вот так славная потеха —

как бы да не сглазить!»

Отыскали гайдамаки

потайные ямы,

все забрали, что годилось,

и в Лысянку прямо

поскакали...

Пир в Лысянке

Над Лысянкой клубы дыма

к небу повалили:

Зализняк да Гонта люльки

на ночь закурили.

Страшно, страшно закурили,

земля пламенеет.

Вряд ли даже в преисподней

так курить умеют!

Багровеет Тикич кровью

евреев да ляхов.

Горят хаты и палаты, —

заодно — все прахом...

И богачи с голытьбою...

А среди базара

Зализняк гуляет с Гонтой;

«Кара ляхам, кара!»

Чтоб покаялись собаки —

всех подряд карают.

Стоны, слезы. Один молит,

другой проклинает,

третий кается напрасно

перед мертвым братом.

Старикам пощады нету

и малым ребятам.

Не милуют гайдамаки,

не щадят, зверея,

ни красу, ни возраст юный

шляхтянок, евреек.

Ни убогих, ни здоровых,

ни калек горбатых

не осталось,— не спаслися

от грозной расплаты.

Ни души — легли все, пали,

свершилася кара.

Трупы стынут, багровеет

небо от пожара.

Разгорелся, распылался

под самые тучи.

А Галайда всюду слышен:

«Мучить ляхов, мучить!»

Как безумный, мертвых режет,

рубит как попало.

«Дайте ляха, дайте пана,

мало крови, мало!

Дайте ляха, дайте крови

тех собак поганых!

Море крови!.. Мало моря!

Оксана! Оксана!

Где ты?» — крикнет, пропадает

в полымя пожара.

А тем часом гайдамаки

столы средь базара

расплавили. Отовсюду

несут, несут блюда.

Собирают, накрывают,—

тешат свою удаль.

«Пейте, лейте!» Загуляли.

А вокруг что было:

трупы панские, качаясь,

висят на стропилах

Обгорелых. Вдруг стропила

пламенем обнимет —

треск да искры! «Пейте, детки,

с панами такими,

может, встретимся еще раз —

Авось не сплошаем!»

И черпак единым духом

батько осушает.

«За собачьи эти труды,

за собачьи души

пью, казаки! Пейте, детки!

Выпьем, Гонта, друже!

Выпьем, выпьем, погуляем

заедино, вместе!

Где Валах наш? Запевай-ка

веселую песню!

Не про дедов — сами шляхту

караем не хуже!

Не про горе, потому что

живем, а не тужим.

Грянь веселую такую,

чтоб земля ломилась!

Про вдовицу-молодицу,

как она журилась!»

Кобзарь (играет и припевает):

«От села до села

праздник, пир великий.

Я курицу продала,

ношу черевики.

От села до села

танцевать пойду я.

Ни коровы, ни вола, —

в хате ветер дует.

Я отдам, я продам

куму свою хатку.

На виду, на ходу

поставлю палатку.

Стану я торговать

горилкою горькой

да гулять, танцевать

с молодыми только!

Ох вы, детки мои,

я вас пожалею.

Поглядите, как танцую, —

станет веселее.

Я в батрачки пойду,

деток в школу отдам,

своим новым черевичкам

таки дам, таки дам!»

«Славно! Славно! Плясовую!

Поддай жару в ноги!»

Заиграл кобзарь, пустились

посреди дороги.

Ходит площадь. «Ну-ка, Гонта

тряхнем стариною,

пока живы — погуляем,

притопнем ногою!»

«Не смотрите вы, девчата,

что я обтрепался...

Родной батько делал гладко, —

я в него удался».

«Добре, братец! Ей-же-Богу!»

«Дорогу Максиму!»

«Погодите ж!»

«Даром, что ли, так поется:

люблю дочку, чью придется, —

хоть попову, хоть дьячкову,

хоть и просто мужикову».

Все танцуют, а Галайда

на гулянье плачет.

У стола сидит печальный,

слез своих не прячет.

А с чего бы ему плакать?

Сидит себе паном:

есть и деньги, есть и слава,

да нету Оксаны;

Не с кем долей поделиться,

не с кем веселиться,

сиротою довелося

на свете томиться.

И не знает, не гадает,

что его Оксана

за рекой, в плену у ляхов,

у панов тех самых,

что отца ее убили.

Над нею глумились,

хвост поджали — убежали,

в страхе притаились.

Только слушаете, сидя

за стеной надежной,

стоны братьев! А Оксана

в окошко тревожно

смотрит, смотрит на пожары.

«Где-то ты, мой сокол?»

А того она не знает,

Что он недалеко,

здесь, в Лысянке, да не в прежней

старой свитке рваной.

В жупане сидит, горюет:

«где моя Оксана?

Где она, моя голубка,

томится да плачет?..»

А в потемках вдоль заборов,

в кирее казачьей

идет кто-то...

«Что за люди?» —

казак окликает.

«Я посыльный пана Гонты,

пускай он гуляет,

подожду я».

«Ловок, Лейба,

ловок, жид, однако!»

«Спаси, Боже, — не был жидом.

Видишь — гайдамака.

Вот копейка — знак имею».

«Да напрасно ищешь...»

И свяченый вынимает

из-за голенища.

«Признавайся, пес лукавый,

ты привел в Ольшану

в дом ктитора ляхов пьяных?

Я шутить не стану.

Я батрак твой. Я Ярема.

Узнаешь, поганый?

Говори же, признавайся:

где моя Оксана?»

Замахнулся.

«Спаси, Боже...

За рекой... у пана...»

«Выручай же, а иначе —

протянешь ты ноги».

«Добре, добре... Ах, какой вы,

пан Ярема, строгий!...

Тотчас все исполню. Деньги

и стену ломают.

Скажу ляхам: вместо Паца...»

«Ладно. Понимаю.

Лети духом».

«Добре, пане,

вы себе гуляйте,

да часок-другой... покамест

Гонту забавляйте.

А куда везти Оксану?»

«В Лебедин... к монашкам».

С Гонтой весело танцует.

Жупан нараспашку.