Кобзарь - [15]

«Это где конфедераты

ктитора убили?»

«Где? Какого?..»

«Там, в Ольшане.

И дочь захватили,

дочь, дивчину, может, знаешь?»

«Дочку?! Из Ольшаны?»

«Да, у ктитора. Не помнишь?»

«Оксана! Оксана!» —

только вымолвил Ярема,

как сноп повалился.

«Эге!.. Вон что! Жалко хлопца,

славно хлопец бился!»

Отдышался. «Батько, брат мой!

Что я не сторукий?

Дайте нож мне, дайте силу,

муки ляхам, муки!

Да такой, чтоб под землею

пекло занемело!»

«Добро, сынок. Ножей хватит

на святое дело.

Гайда с нами до Лысянки,

там ножи наточим».

«Иду, батько, иду, милый,

веди куда хочешь.

Хоть за море, на край света

пойду с атаманом.

Палача, злодея-ляха,

под землей достану

с того света... Только, батько,

найду ли Оксану?..»

«Там увидим... Как зовут-то?»

«Яремою звали».

«Так. А прозвище какое?»

«Прозвища не дали».

«Что, безродный? Ну, да ладно.

Запиши, Микола,

хлопца в список. Пускай будет...

Пускай будет... Голый.

Пиши Голым...»

«Не годится».

«Ну, пиши... Бедою».

«Тоже худо».

«Тьфу ты, черт вас!

Пиши Галайдою»

Записали. «Ну, Галайда,

с нами в путь-дорогу.

Найдешь долю, а быть может...

Нуте, хлопцы, трогай!»

Конь нашелся для Яремы —

дали из обоза.

Рад бедняга; улыбнулся

да и снова в слезы.

Выехали за ворота —

в зареве Черкассы.

«В сборе, детки?»

«В сборе, батько!»

«Гайда!»

Понеслася

правым берегом днепровским

казачья ватага.

И кобзарь за нею следом, —

где трюшком; где шагом, —

поспевает на лошадке,

песню запевает:

«Гайдамаки, гайдамаки! Зализняк гуляет!...»

Едут, едут... а Черкассы

позади пылают.

Ну, и ладно! И не смотрят,

шляхту проклинают.

Кому шутки, кому песни —

кобзарь наготове.

Зализняк же едет молча,

нахмуривши брови.

Курит люльку, смотрит зорко

вдаль перед собою.

А за ним Ярема едет,

поник головою.

Темный лес, днепровский берег,

горы, звезды, небо,

счастье, доля и недоля,

люди, быль и небыль —

все пропало, отступило,

не видит, не знает.

Как убитый. Только тяжко

изредка вздыхает.

Но не плачет, нет, не плачет,

хотя слезы душат,—

злоба лютою змеею

охватила душу...

«Ой вы, слезы, мои слезы,

смойте мое горе!

Тяжко, больно! Только знаю —

ни синего моря,

ни Днепра не хватит нынче,

чтобы горю кануть.

Душу, что ли, загубить мне?...

Оксана! Оксана!..

Где ты, где ты, моя радость,

что жизни дороже?

Хоть приснися, покажися...

Где ты? Гибнешь, может?

Может, горькую судьбину

клянешь ты, Оксана?

Может, мученица, стонешь

в застенке у пана,

да Ярему вспоминаешь,

родную Ольшану...

Сердце мое! Лети, сердце!

Обними Оксану!

Обоймемся, позабудем

все на белом свете.

Пускай ляхи жгут, пытают —

не услышим!... Ветер,

ветер веет от Лимана,

гнется тополь в поле,

и дивчина туда гнется,

куда гнет недоля.

Потоскует, погорюет,

забудет... и, может...

Станет панной, гордой, чванной…

А лях... Боже, Боже!..

Карай пеклом мою душу,

сожги адским жаром,

карай, Боже, мукой вечной,

но не тою карой!

Будь хоть каменное сердце —

не вынесет раны.

Моя доля, моя радость,

Оксана! Оксана!

Куда скрылась-удалилась,

приди покажися!»

Вдруг — и слезы полилися, —

откуда взялися!

Не велит казакам батько

нынче ехать дало.

«К лесу, хлопцы! Вон светает,

и кони устали.

Покормить бы!» Своротили.

И в лесу пропали.

Гупаливщина

Встало солнце. Украина

дымилась, пылала.

Где в живых осталась шляхта, —

запершись дрожала.

А по виселицам в селах

ляхи в ряд висели

чином старшие. На прочих

веревок жалели.

По улицам, по дорогам —

груды трупов с ночи.

Псы грызут их, а вороны

выклевали очи...

По дворам везде остались

дети да собаки.

Даже бабы, взяв ухваты,

ушли в гайдамаки.

И творилося такое

по родным округам...

Хуже ада... За что ж люди

губили друг друга?..

Поглядеть — такие ж люди,

жить, водить бы дружбу.

не умели, не хотели —

разделиться нужно!

Захотели братской крови, —

потому — у брата

и скотина, и холстина,

и светлая хата.

«Убьем брата, спалим хату!»

И пошла работа.

Ну, убили! А на муки

остались сироты.

Подросли в слезах, в неволе,

развязали руки,

ножи взяли. И зуб за зуб,

и муки за муки!

Сердцу больно, как помыслить:

что людей побито!

Столько крови! Кто ж виновен?

Ксендзы, езуиты...

Проносились гайдамаки

степями, лесами.

А за ними и Ярема

с горем да слезами.

Вот минули Вороновку,

Вербовку; в Ольшану

прискакали. «Не спросить ли

кого про Оксану?

Нет, не надо, пусть не знают,

за что пропадаю».

Кони скачут. Гайдамаки

село покидают.

Наклоняется к мальчонке:

«Ктитора убили?»

«Да нет, дядька, не убили —

на огне спалили

и Оксану, дочку, взяли.

А ты кого ищешь?

Коли ктитора, то даром:

лежит на кладбище...»

Не дослушал и галопом

вороного кинул.

«Лучше б я вчера, не зная,

не ведая, сгинул.

А сегодня я и мертвый

из могилы встану

ляхов мучить. Сердце мое!

Оксана! Оксана! Где ты?..»

Стихнул, зажурился. Сдержал вороного.

Горе тяжкое, немое

охватило снова.

Поравнялся со своими

за хутором старым.

Где корчма была — огнище,

и Лейбы не стало.

Усмехнулся мой Ярема,

грустно усмехнулся.

«Вот где, вот где я недавно

перед Лейбой гнулся!

А сегодня...» И взгрустнулось

о том, что минуло.

А ватага у оврага

с дороги свернула.

Догоняют мальчугана;

на спине котомка,

лапти, рваная сермяга...

Окликнули громко:

«Эй, убогий, погоди-ка!»

«Я не нищий, пане».

«Ну, а кто ж ты?»

«Гайдамака!»

«Ишь ты как, поганец!..»

«Сам-то дальний?»

«Кирилловский»

«А Будища слышал?»

«Знаю, как же!»

«А озеро?»

«Озеро повыше,

вон где озеро. Езжайте

тропинкой вот этой».

«Много ляхов нынче видел?»

«То-то вот что нету!