Кобзарь - [12]

Оксана вдруг: «Убили! Звери!»

И падает. А лях старшой

уже махнул рукою своре —

и та понуро вышла вон,

И сам за ней выходит вскоре

с Оксаной на руках...

Где ж он, Ярема? Что не заступился?

Не оглянулся? Он идет

и песню старую поет,

как Наливайко с ляхом бился.

И ляхи тронулись вперед,

с собою захватив Оксану.

И снова стихнула Ольшана.

Собаки гавкнут, замолчат.

Сияет месяц. Люди спят.

И ктитор сжит. Вовек не встанет;

он не проснется поутру.

Светец мигает через силу...

Погас... И как бы вздрогнул труп...

И темень в хате наступила.

Праздник в Чигирине

Гетманы седые, если бы вы встали,

встали, посмотрели на свой Чигирин,

что вы созидали, где вы управляли,—

заплакали б горько и вы — не узнали

умолкнувшей славы убогих руин.

Базары — где строилось войско шумливо,

где оно, бывало, морем гомонит,

где ясновельможный на коне ретивом...

Взмахнет булавою — море закипит.

Закипело — разлилося

степями, ярами.

Вражьи силы отступают

перед казаками. Ну, да что там!

Все минуло! О том не вздыхайте,

Не вздыхайте, мои други,

и не поминайте.

Что с того, что вспомнишь славу?

Вспомнишь и заплачешь.

А каков он нынче, город,

Чигирин казачий?

Из-за леса, из тумана

месяц выплывает,

багровеет, круглолицый,

горит, не сияет.

Не иначе, что не хочет

свет свой тратить даром:

нынче ночью Украину

осветят пожары.

Потемнело — и в Чигрине

мрачно, как в могиле.

(В эту ночь по всей Украйне

огни не светили,

в ночь под праздник Маковея,

как ножи святили).

Только совы за заставой

на выгоне выли.

Только тень летучей мыши

прошмыгнет случайно.

Где же люди? Над Тясмином,

в темной роще, тайно

собралися. Старый, малый,

босой и обутый —

все сошлися, ожидают

великой минуты.

Средь темного леса, зеленой дубровы

стреноженны кони отаву жуют.

Оседланы кони, к походу готовы,

куда-то поскачут? Кого повезут?

А что там за люди в затишье долины

лежат, притаившись? Лежат себе, ждут.

Лежат гайдамаки... На зов Украины

орлы прилетели. Они разнесут

врагам своим кару,

за кровь и пожары

жестокую кару они воздадут!

Оружье на возах лежит,

ножи — железною таранью —

императрицын дар восстанью.

Дарила — знала — угодит!

Пускай царицу на том свете

не оскорбят намеки эти!

Среди возов народ стоит,

казачья сила налетела —

со всей округи казаки:

и юноши и старики

на доброе собрались дело.

И ходят меж возов старшины,

в киреях черных, как один,

беседуют спокойно, чинно,

поглядывая на Чигрин.

Старшина первый. Старый Головатый что-то мудрит слишком.

Старшина второй. Умная голова! Сидит себе на хуторе, будто не знает ничего, а посмотришь — везде Головатый. «Если сам, говорит, не покончу дело — сыну передам!»

Старшина третий. Да и сын — тоже штука! Я вчера встретился с Зализняком; такое рассказывает про него, что ну его! «Кошевым, говорит, будет, да и только; а может, еще и гетманом, ежели...»

Старшина второй. А Гонта на что? А Зализняк? Гонте сама... сама писала: «Если говорит...»

Старшина первый. Тише! Сдается, звонят!

Старшина второй. Да нет, это люди гомонят...

Старшина первый. Догомонятся, что ляхи услышат. Ох, старые головы да разумные! Чудят, чудят, да и сделают из лемеха шило. Где можно с метком, там торбы не надо. Купили хрену — надо съесть; плачьте, глаза, хоть вон повылазьте: видели, что покупали, — деньгам не пропадать! А то думают, думают, ни вслух, ни молча, а ляхи догадаются — вот тебе и пшик! Что там за сходка? Почему они не звонят? Чем народ остановишь, чтоб не шумел? Не десять душ, а, слава богу, вся Смелянщина, коли не вся Украина. Вон, слышите, поют.

Старшина третий. Правда, поет кто-то. Пойду остановлю.

Старшина первый. Не надо. Пусть себе поют, лишь бы не громко.

Второй старшина. Это, должно быть, Валах. Не утерпел-таки, старый дурень: поет — да и только.

Третий старшина. А славно поет. Когда ни послушаешь — все другую. Подкрадемся, братцы, да послушаем. А тем временем зазвонят.

Старшина первый и второй. А что ж? И пойдем!

Старшина третий. Добре, пойдем!

Старшины тихо стали за дубом, а под дубом сидит слепой кобзарь, вокруг него запорожцы и гайдамаки.

Кобзарь поет медленно и негромко:

«Ой, валахи! Как мало

вас на свете осталось!

И вы, молдаваны,

теперь вы не паны.

Господари недаром

служат верно татарам

да турецким султанам.

Вы в цепях, молдаваны!

Ладно! Будет журиться,

время Богу молиться.

Поднимайтесь-ка с нами,

с нами — с казаками.

Помянем, молдаваны,

гетмана Богдана.

Будете панами —

поднимайтесь с ножами,

как мы, со святыми,

при батьке Максиме.

Мы на ночь погуляем.

Ляхов погоняем,

да так погуляем,

что ад содрогнется,

земля затрясется,

небо запылает.

Добре погуляем!..»

3апорожец. Добре погуляем! Правду старый поет, коли не врет. А что б из него за кобзарь был, кабы, он не валах!

Кобзарь. Да я и не валах,— так только: был когда-то в Валахии, а люди и зовут Валахом, сам не знаю за что.

3апорожец. Ну да все равно. Затяни еще какую-нибудь. А ну-ка, про батька Максима ахни!

Гайдамак. Да не громко, чтоб не услышали старшины.

3апорожец. А что нам ваши старшины? Услышат — так послушают, коли есть чем слушать, вот и всё. У нас один старшой — батько Максим; а он как услышит, то еще рубль даст. Пой, старче божий, не слушай его.

Гайдамак. Да оно так, дружок; я это и сам знаю, да вот что: не так паны, как подпанки, а еще: дока солнце взойдет, роса глаза выест.