Кобзарь - [10]

Бывает, заплачет Ярема украдкой

и то не о том, что невесело жить,

что-нибудь припомнит, помечтает сладко.

Да и за работу. Живи — не тужи.

Мать, отец не в радость, светлые палаты,

если не с кем сердце сердцу поверять.

Сирота Ярема — сирота богатый:

есть ему с кем плакать, кого утешать.

Есть карие очи — звездами сияют,

есть белые руки — нежно обнимают,

есть девичье сердце — согрето любовью,

что плачет, смеется, стучит, затихает,

над сиротским изголовьем

средь ночи витает.

Вот такой-то мой Ярема,

сирота богатый.

Был и я таким когда-то,

да прошло, девчата.

Поразвеялось, минуло,

и следа не видно.

Плачет сердце, как припомню...

горько и обидно.

Куда все девалось, куда запропало?

Легче было б слезы, тоску выливать.

Люди увидали, ведь им было мало:

«Зачем ему доля? Лучше отобрать.

Он и так богатый!...»

Богат на заплаты

да еще на слезы — кому утирать?

Доля моя, доля! Где тебя искать?

Вернись, моя доля, вернись в мою хату,

приснись мне хотя бы... Не хочется спать!

Люди добрые, простите,

что не к ряду начал.

Про свою запел недолю...

да не мог иначе.

Может, встретимся, покамест

еще ковыляю

за Яремою по свету,

а может... не знаю.

Худо, люди! Всюду — худо!

Нет нигде отрады.

Куда гнут, как говорится,

туда гнуться надо.

Гнуться молча, улыбаться,

не подавать виду,

чтобы люди не узнали

про твою обиду.

Пусть их ласка… достается

тому, кто доволен,

пусть во сне ее не видит

сиротская доля!

И рассказывать постыло,

и молчать нет силы.

Лейся ж, слово! Лейтесь, слезы,

чтобы легче было.

Я поплачу, поделюся

моими слезами —

да не с братом, не с сестрою,—

с глухими стенами

на чужбине. А покамест

корчму приоткроем:

что там делается?

Лейба

согнулся дугою,

у постели над светильней

считает монеты.

А в постели — вся раскрыта

и полураздета —

спит еврейка молодая

на жарких подушках,

разметалась, раскидалась,

томно ей и душно.

Спит тревожно, беспокойно, —

одинокой тяжко,

ночью словом обменяться

не с кем ей, бедняжке,

хороша, бела еврейка!

Что-то шепчет пылко!

Это — дочь. Отец же — рядом,

чертова копилка.

Дальше — Хайка, спит хозяйка

в перинах поганых.

Где ж Ярема? Тот шагает

по пути в Ольшану.

Конфедераты

«Открывай живей, Иуда,

пока не битый ты у нас!

Ломайте двери, ждать докуда,

прокуда старый!»

«Я сейчас! Сейчас, постойте!..»

«Или с нами

шутить задумал? Что там ждать!

Ломайте двери!»

«Я? С панами?

Как можно? Дайте только встать!

(А сам: «Вот свиньи-то!») Как можно?»

«Ломайте двери, что смотреть!»

«Прошу панов ясновельможных...»

Упала дверь, взвилася плеть,

метнулся Лейба с перепугу.

«На, лукавый, на, поганый,

На, свиное ухо!»

За ударами удары

посыпались глухо.

«Не шутите, ваша милость!

Прошу, прошу в хату!»

«На еще раз! На еще раз!

Получай, проклятый».

Поздоровались. «Где дочка?»

«Померла, панове...»

«Лжешь, Иуда!» Снова плети.

«Носи на здоровье!..»

«Ой, паночки-голубочки,

в живых ее нету!»

«Брешешь, шельма».

«Провались я

на месте на этом».

«Признавайся, куда спрятал.

поганая рожа!»

«Померла. Не стал бы прятать,

карай меня, Боже!»

«Ха, ха, ха, ха! Литанию

читает, лукавый,

а не крестится!»

«Панове, не умею, право».

«Вот так!» Лях перекрестился,

а за ним Иуда.

«Браво, браво, окрестили!

За такое чудо

магарыч с тебя придется,

слышишь, окрещенный,

магарыч!»

«Сейчас! Минутку!»

Ревут оглашенно.

Поставец, горилки полный,

по столу гуляет.

«Еще Польска не згинела», —

не в лад запевают.

А хозяин окрещенный

из погреба в хату

знай шныряет, наливает,

а конфедераты

знай кричат: «Горилки! Меду!»

Лейба суетится.

«Эй, собака, где цимбалы?! —

ходят половицы. —

Краковяк играй, мазурку,

давай по порядку!»

Лейба служит, хоть бормочет:

«панская ухватка!..»

«Ладно, будет. Запевай-ка».

«Не могу, не стану».

«Запоешь, да будет поздно!»

«Что же петь вам? Ганну?..

«Жила-была Ганна

в хате при дороге,

божилася

и клялася,

что не служат ноги;

на панщину не ходила,

охала, стонала,

только к хлопцам,

что ни вечер,

в потемках шныряла».

«Будет, будет. Не годится,

схизматская песня!

Пой другую!» — «А какую?

Вот такую если:

перед паном Федором,

ходит жид ходором,

и задком

и передком —

перед паном Федорком».

«Ладно, хватит! Плати деньги!»

«Как? За что же плата?»

«А ты думал, даром слушать

будем мы, проклятый?..

Думал, шутим? Доставай-ка

да плати, небитый».

«Где же взять мне? Ласка ваша —

вот весь мой прибыток».

«Лжешь, собака! Плати деньги!

Доставай — да быстро!»

И пошли гулять нагайки

по спине со свистом.

Вдоль и поперек стегали,

аж клочье летело.

«Нету, нету ни копейки,

режьте мое тело!

Ни копейки! Гвалт! Спасите! —

кричит Лейба криком.—

Погодите... Я скажу вам...»

«Скажи-ка, скажи-ка!

Да опять брехать не вздумай,

брехня не поможет».

«Нет... В Ольшане...»

«Твои деньги?»

«Мои? Спаси, боже!..

Я хотел сказать... В Ольшане,

там живут схизматы...»

«Да! Живут по три семейства

на каждую хату?

Знаем, знаем! Мы их сами

туда посогнали».

«Нет, не то... Прошу прощенья,—

чтоб беды не знали,

чтоб вам только деньги снились!

Ктитор там в Ольшане.

Может, слышали, есть дочка

у него, Оксана.

Спаси, боже, как красива,

да и деньги тоже...

Не его, а все же деньги,

хоть они и божьи...»

«Лишь бы деньги! Правда, Лейба,

лучше и не скажешь.

А чтоб справдилась та правда,

дорогу покажешь.

Собирайся!» Поскакали

прямиком в Ольшану.

Лишь один в корчме под лавкой

конфедерат пьяный.

Встать не может, распростерся,

как мертвое тело:

«My zyjemy, my zyjemy,