Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - [55]

Возвратясь поспешно в Петербург в минуту самого переворота, Никита Юрьевич Трубецкой окинул опытным и холодным взглядом положение дел. Он увидел, что гвардия если не вся шла против императора, оставаясь верной присяге и знамени, то потому, что не знала о существовавшем заговоре. Совершавшийся переворот был для многих неожиданностью. Во-вторых, многие не шли из страха, а иные из презрения к измене. Зато теперь он видел, что и ста человек, которые пошли бы за императором, нельзя было набрать. До такой степени в течение шестимесячного царствования гвардия Петра была им обижена, возмущена и оскорблена. Духовенство со своим первенствующим архипастырем полностью сочувствовало перевороту, предпринятому Екатериной. Уже одно распоряжение о рекрутчине с сыновей священников и дьяконов заставляло его смотреть на Петра чуть ли не как на врага христианства, особенно после облегчений, сделанных им в пользу раскольников, и после того как им была подтверждена секвестрация монастырских недвижимых имений. Сенат, дворянство, сословия тоже были на стороне императрицы. Неуважение к личности и заслуге, выходки, можно сказать, детские против мнений, обычаев, уважаемого всеми порядка в такой степени оттолкнули от императора Петра III всех, что говорили: «Что бы ни сделалось, всё будет лучше». Даже народ, простой народ, крепостная чернь, совершенно безразлично относившаяся тогда ко всякой власти, так как ближайшая власть над нею были помещик и исправник, а эта власть при всех переменах оставалась неизменной, даже эта чернь была против Петра. Кощунство над религиозными святынями и неприличие внешней обстановки вооружили против него даже чёрный крепостной народ. Некоторое сочувствие Петру Трубецкой мог заметить только среди раскольников; но опора на раскольников могла стать серьёзной — Трубецкой это хорошо знал — ни в каком случае не в Петербурге.

Затем Трубецкой видел, что управление взято твёрдой, неколеблющейся рукой и что опрокинуть эту руку у Петра не станет ни твёрдости, ни уменья.

Стало быть, Петра не будет, и мечта управлять его именем царством исчезла из головы Трубецкого. Нужно теперь подумать о том, как бы удержаться. При этой мысли он сейчас же поехал было догонять Екатерину. Но едва он поравнялся с Преображенским полком, как все кругом завопили:

   — Прочь, изменник! Он шпионом приехал! Он выдать хочет, хочет объегорить! Он не наш!

Екатерина узнала, в чём дело, и прислала сказать, что она благодарит Трубецкого за усердие, но просит возвратиться в Петербург, так как войско волнуется из-за его присутствия. Трубецкой возвратился.

«Однако что же это такое? — рассуждал он. — Нельзя же, чтобы так? Пусть бы ещё регентство — а то самодержавное главенство. Это не может не вызвать оппозиции, и мы первые о том позаботимся».

Ему доложили о прибывшем вслед за ним в Петербург графе Иване Ивановиче Шувалове.

Трубецкой приказал просить.

   — Знаю, что вы вправе сердиться, вправе претендовать, — начал Иван Иванович, входя в гостиную, где Трубецкой его принял, — хотя, видит Бог, я не хотел вас огорчить; я хлопотал для вас о назначении высшем...

   — Таком высшем, что, пожалуй, и курица будет считать себя выше, назначьте только ей жалованье... — отвечал с юмором Никита Юрьевич.

   — Нет! Я считал, что, сохраняя жалованье и предоставляя председательство в высшем государственном учреждении, я давал вам случай успокоиться, отдохнуть. После только я заметил, что вы признали это для себя обидным. И это мне тем более было огорчительно, что я считал себя обязанным вам своим положением. Но виноват, виноват, приехал просить прощения и в минуту общей опасности соединить свои силы для отпора.

   — А отпор есть?

   — Он должен быть! Мы должны его открыть, разумеется, осторожно, — отвечал Шувалов. — Если против вас, князь, она и не имеет ничего, то зато на вас накинется Бестужев; а меня она всегда считала своим личным врагом, стало быть, наше положение одинаково. Я не колеблюсь отдать в ваше распоряжение всего себя!

   — Благодарю, граф, и ценю вашу доверенность. Разумеется, вы меня обидели. Я был генерал-прокурор, у меня была власть на всю Россию! А тут вдруг — в почётные куклы... Вы говорите — отдохнуть; да кто же вам сказал, что я устал? Кто сказал, что мне нужен был тот отдых, которым вы по своей доброте меня наделили? Желание отдыха обусловливается болезнью, старостью и вообще какой бы то ни было немощью? Мне и теперь 62 года, и надеюсь, никто не скажет, что я слишком слаб и тяжёл, когда в мои годы маршировать выучился и прусский строй понял. Кирилл Разумовский моложе меня, думаю, лет на пятнадцать, если не больше, но как ни учился, — говорят, из Пруссии нарочного капрала выписывал, — а всё марширует курам на смех! Стало быть, я далеко не стар, особенно для того, чтобы думать и обсуждать... Но всё это в сторону! Если работать вместе, то старое вспоминать не к чему. А разумеется, вдвоём всякое дело идёт скорей и надёжней, поэтому в свою очередь и я вам скажу: отпор есть! Нужно только суметь за него взяться!

— Намекните, князь; я в вашем распоряжении. Вы знаете, как после милостей покойной государыни мне было тяжко. Но теперь я подпадаю просто под гнёт... Я должен бояться стен собственного дома, которые могут возбудить зависть новых любимцев; должен бояться надеть или не надеть какую-нибудь пуговицу. Правда, Пётр оставил Разумовского в покое; но, во-первых, по легкомыслию; во-вторых, надолго ли; а в-третьих, всё же тот подарок ему поднёс — миллион... А Кириллу, Бог знает, долго ли бы он его в покое оставил? Меня, вы знаете, он хотел взять с собою в поход в Гольштейн. Зачем? Ну какой я военный? Ясно, чтобы иметь под руками, а там, пожалуй, недалеко было бы до пыток и ссылки. Но с ним уладиться я всё же как-нибудь ещё надеялся бы. Он незлой человек. «Ну, думаю, поднесу ему в свою очередь миллион или что-нибудь в этом роде! А эта барыня... Нельзя даже вообразить, до какой степени в ней развиты скрытность, хитрость и злоба! «О, она железо скушает! — говорил Алексей Петрович Бестужев. — Враг вам, враг мне, но человек, нельзя не сказать, умный». Нет сомнения, надолго ли, накоротко ли, но теперь он опять в ход пойдёт; чего же можем ожидать мы?