Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - [38]

«Не хотела ты понять, — думал Трубецкой, мысленно обращаясь к Анне Гавриловне, — каково мне было, когда меня срамили и обижали в том, что у каждого считается самым священным в его домашнем очаге; да ещё за нанесённую мне обиду гайдуками грозили, в шелепа поставить хотели, из собственного дома вышвырнуть думали; не хотела понять... А! Так испытай-ка теперь на себе, каковы плети-то, каково укоры переносить, людей бояться. Теперь я полюбуюсь, как твоё белое тело кнут резать будет, как твоё красивое личико палач изорвёт и клейма наложит, как язык твой клещами вытянет. Послушаю, какие ты речи с отрезанным языком говорить станешь».

И подвёл дело Никита Юрьевич, добился своего. Слышал её крики под ударами палача; видел, как ей ноздри рвали и язык вырезали. Ну, теперь, кажется, со всеми кончил, объегорил всех, отблагодарил покойного графа Гаврилу Ивановича за его хлеб-соль и покровительство? Но нет, не совсем! Когда Анна Гавриловна против него жену поддерживала, то опиралась на Бестужевых. Надо дать и им себя почувствовать. А тут, как нарочно, Алексей Петрович теперь первым человеком стал... а всё Лесток проклятый...

«Да и хитро, очень хитро себя держат Бестужевы, — думал про себя Никита Юрьевич. — Хоть бы Михайло! Жена попалась, а он и тут вывернулся. Но похлопочем, похлопочем. Терпение и усердие всё дать могут! Теперь же наше положение не прежнее, за себя постоим!»

И точно, положение Никиты Юрьевича было далеко не прежнее. Не говоря о громадном богатстве, которым Трубецкой уже располагал и которое, кто бы что ни говорил, а всё же сила, — самое значение его как генерал-прокурора стало совсем иное. Императрица Елизавета, желая восстановить все учреждения в том виде, в каком они оставлены были Петром Великим, уничтожила кабинет, предоставив сенату быть высшим учреждением. Оттого в руках генерал-прокурора, который являлся как бы руководителем занятий и решений сената, утверждая их своею подписью или представляя на высочайшее воззрение, сосредоточивались все отрасли управления по судебной, административной, хозяйственной и законодательной частям. Вне его ведения находились только иностранные сношения, зависевшие от канцлера, и военное управление, но и то подлежало его ведению по контролю расходов. Когда такая же власть при Петре Великом была предоставлена Павлу Ивановичу Ягужинскому, то она умерялась, во-первых, тем, что государь сам входил во все подробности управления, сам контролировал всякое распоряжение сената; а во-вторых, тем, что сенаторы, назначенные большею частию из близких Петру и пользующихся его доверием лиц, могли легко всякое уклонение от законности и правильности остановить, обратив на него внимание самого государя. При императрице же Елизавете, которая и не любила, и не могла входить во все подробности дел, как входил её отец, и к которой сенаторы не имели прямого доступа, стало быть, и не могли разъяснять лично все обстоятельства рассматриваемых ими дел, власть генерал-прокурора была буквально бесконтрольна и положительно неограниченна.

Никита Юрьевич в царствование Елизаветы стал в России именно тем, чем были некогда палатные мэры во Франции и тайкуны в Японии.

Но если и до сих пор у нас случается слышать, что и усваивается необходимость распределения различных функций государственной власти между разными её органами, то могла ли усвоить необходимость такого разделения императрицы Елизаветы Петровны? Могла ли она вообразить, в какой степени вредно, даже опасно, во всяком случае, несоответственно сосредоточивать различные отрасли управления на одном лице и тем делать это лицо фактическим представителем власти, обращая своё самодержавное могущество в фикцию? Разумеется, Елизавете этого и в голову не приходило. Она говорила: так было при моём великом отце, а я хочу, чтобы у меня всё было так, как было при нём...

Пользуясь таким взглядом государыни и подчиняя своему контролю всё, что было можно по условиям тогдашней жизни, князь Трубецкой становился полным властелином внутренней жизни и законодательства. Но чем независимее он становился, тем сильнее разгоралась в нём жажда власти.

Он жаждал этой власти — власти действительной, без ограничения каким бы то ни было влиянием — с жадностью и нетерпением маньяка. И он достигал этой власти; только вот Бестужев, один Бестужев, со своей коллегией иностранных дел, не даёт ему стать в положение именно палатного мэра. Ясно, что он не мог не ненавидеть Бестужева, не мог не стараться стереть его с лица земли.

Разумеется, Бестужев, со своей стороны, платил той же монетой Трубецкому и тоже не жалел трудов, чтобы подорвать его влияние.

А тут вдруг явился ещё князь Зацепин с полными полномочиями поверять действия обоих. Зацепин — с его понятиями о родовом значении и с его честолюбивыми стремлениями. «Этого допустить нельзя, ни в каком случае нельзя!» — думал Трубецкой. И опасность соединила врагов; они с Бестужевым действовали согласно, и Трубецкому удалось найти средство стушевать князя Зацепина.

Но, стушевав Зацепина, и Трубецкой, и Бестужев поняли, что нужно же его кем-нибудь заменить. Трубецкой, по своим отношениям к Шуваловым, желал, чтобы заменой этой был Иван Иванович Шувалов; Бестужев же открыл Бекетова. Партия Шувалова с Трубецким во главе одержала верх. Теперь вопрос: будет ли тихонький, скромненьким Иван Иванович послушной шашкой в руках своего двоюродного брата Петра Ивановича, стало быть, и Трубецкого, который, по своему влиянию в сенате и при множестве дел и проектов Петра Ивановича, представляемых в сенат, мог иметь на него неотразимое влияние, или, наоборот, он займёт положение самостоятельное и, пожалуй, ещё сблизится с Бестужевым?